Александр Вертинский – друг и земляк Лифаря – в шутку называл его «цыганчонком». Кстати, по свидетельству одного мемуариста, Лифарь «чудесно играл на гитаре, знал старинные, давно забытые цыганские песни и мастерски их исполнял, помнил все цыганские династии и хорошо разбирался в них».
Сергей поступил в 1-ю Киевскую гимназию (ныне – бульвар Шевченко, 14). Однако начавшаяся мировая война быстро превратила Киев в прифронтовой город. Многие учреждения выезжали в тыл. В их числе оказалась и 1-я гимназия. «Временно, – вспоминал Лифарь, – я перешел из первой киевской гимназии в восьмую: фронт приближался к Киеву, поползли тревожные слухи о немцах, и нашу гимназию эвакуировали вглубь России».
8-я гимназия находилась на Николаевской площади (ныне – площадь Ивана Франко, 5). В освободившейся от парт 1-й гимназии разместился лазарет, и Сергей ежедневно бывал там – гимназисты обязаны были ухаживать за ранеными. «Война и лазарет еще больше отвлекали от уроков, – признавался Лифарь, – еще меньше хотелось их готовить и думать о них. Некоторое время мне было неуютно в новой, непривычной гимназии».
Сергей мечтал стать музыкантом. «Одной из самых больших моих радостей, – вспоминал он, – было часами сидеть за фортепиано, нанизывая друг на друга любимые музыкальные отрывки… Я долгое время мечтал о карьере виртуоза».

Так и стал бы Лифарь пианистом, если бы не гражданская война, охватившая Украину. Киев «атаковали большевики. Белые армии были вынуждены отступить. Но генерал Драгомиров решил бросить в бой пятьдесят воспитанников гимназии, включая и меня. Я был зачислен в 34-й сибирский полк… Большевистские пулеметы трещали. Дождь свинца сметал все живое. Вдруг рядом с нами с чудовищным грохотом разорвался крупнокалиберный снаряд… Я почувствовал сильную боль в правой руке и увидел, что она вся в крови».
Рана оказалась тяжелой. Но еще тяжелее проходило лечение – когда дела, казалось, пошли на поправку, началась гангрена. Пришлось вскрыть рубец и все начать сначала. «Разглядывая шрамы, оставшиеся от этой операции по сей день, – писал Лифарь, – я возвращаюсь мыслью к тому дню, когда бесповоротно определилось все мое будущее: я должен был отказаться от мечты стать музыкантом».
Киев стал советским. Те, против кого воевал Лифарь и чей снаряд перечеркнул его карьеру пианиста, теперь стали хозяевами новой жизни. «Я готов был окончательно пасть духом… Весь день я шатался по улицам Киева в сопровождении случайного товарища. “Не пойти ли нам, – предложил он однажды, – в балетную студию Брониславы Нижинской?.. Там, кажется, прелестные девочки. И ты увидишь, как танцует моя сестра”. Поскольку ничего лучшего я предложить не мог, я согласился».

Вот так, почти случайно, несостоявшийся пианист столкнулся с новаторским стилем в хореографии. Свои впечатления он передает одним словом – потрясение. «Передо мной под музыку Шопена и Шумана танцевали ученики Нижинской, одетые в балетную форму с красной звездой… Мое сердце бешено стучало, но я уже знал, что только здесь для меня была надежда обрести душевный покой… Когда я возвращался, мысли толклись в моей голове, но одно было мне ясно: я хочу поступить в студию Нижинской».

На следующий день Лифарь пришел в «Школу движения» (так называлась студия Нижинской). И – получил отказ. Для него это был страшный удар.
Кто-то посоветовал Сергею обратиться за поддержкой к дирижеру и художественному руководителю Киевской оперы Штейману. Тот отнесся к новичку намного благосклоннее и предложил поступать в студию при театре. Нижинская, руководившая и здесь балетным коллективом, написала на экзаменационном листке Лифаря уничижительное: «Горбатый!» Однако в студию его взяли.
На занятиях Нижинская упорно не замечала его. Тем не менее, в конце жизни Лифарь с благодарностью вспоминал о ней: «Именно Бронислава Нижинская – первая – соединила в своем творческом методе форму с эмоцией. Жест стал у нее знаком, символом… Именно Бронислава – первая – дала мне напиться из священного источника Красоты».

Спустя полгода Нижинская эмигрировала в Париж. Однако ее отъезд не охладил пыл начинающего танцовщика. «Я работал как одержимый, – вспоминал он. – Пятнадцать месяцев я прожил в страхе, предавшись жестокому аскетизму, работая без передышки. Один перед зеркалом я состязался со своим двойником, поочередно то ненавидя его, то восхищаясь им. Он был учителем, а я всегда учеником».
Однажды Нижинская прислала из Парижа телеграмму о том, что Сергей Дягилев приглашает в труппу пять лучших ее учеников. Фамилии счастливчиков были названы. Четверо из них в тот момент присутствовали в студии, пятый почему-то не пришел. Ехать надо было срочно. Лифарь мгновенно решил: пятым будет он.

Проститься успел только с мамой – как оказалось, навсегда. «В минуту прощания она благословила меня, и я увидел в ее глазах такой испуг, что этот взгляд постоянно преследует меня».
Однако испуг матери был напрасным – в Париже Лифаря ждала блестящая карьера. 13 января 1923 года он предстал перед Сергеем Дягилевым, и до 1929 года выступал в его антрепризе «Русские сезоны». Затем он – ведущий танцовщик парижской Гранд-Опера, более 30 лет главный балетмейстер этого театра, автор 200 балетов и дивертисментов в оперных спектаклях, почетный президент Национального совета танца при ЮНЕСКО, командор ордена «Почетного легиона».
Впрочем, о Киеве и своих корнях Лифарь не забывал никогда. «Нет ничего более дорогого, чем Киев», – писал он в конце жизни. На его могиле под Парижем, согласно завещанию, написано: «Серж Лифарь из Киева».