Памяти Александра Вертинского и Михаила Булгакова


На Андреевском спуске царит тишина,
До утра остается лишь пару часов,
И хозяйка стоит у резного окна,
Слышен шепот и смех молодых голосов.


А когда эти мальчики выйдут в рассвет
И покинут навек золотое крыльцо,
Будет петь им Вертинский сквозь тысячу лет
Про «какую-то женщину с искаженным лицом».


Когда же кончится гражданская война?
Все машет женщина печально из окна.
А в бой идут не юнкера, а чьи-то дети,
И пуля-дура самых лучших метит.


Мы когда-то мечтали о яркой судьбе,
И влюблялись смертельно, и жили грешно,
Возносили себя и друзей до небес,
Оказалось, за нас все давно решено.


И теперь мы без Родины и без руля,
И уносится ветром наш дом на песке…
За Андреевским спуском — чужая земля,
И Вертинский поет на чужом языке…


Когда же кончится гражданская война?
Все машет женщина печально из окна…
А в бой идут не юнкера, а наши дети,
И пуля-дура самых лучших метит…


Три города
Три города в душе — как три объятья,
Не разорваться, не соединить.
Хоть не похожи поступью и статью,
Но как пульсирует меж ними нить!


Ах, Ленинград, Москва и Киев,
Одна любовь, одна стихия,
Крещатик, Невский и Арбат,
Подол, Таганка, Летний сад.


Три силы, три судьбы, три откровенья,
В одном весной когда-то родилась,
В другом прожгло любви прикосновенье,
А в третьем жизнь над пропастью неслась.


Ах, Петербург, Москва и Киев,
Вы оказались не такие,
Какими я любила вас
В свой звездный мимолетный час.


Любовь к родному дому не стареет,
Она острей от множества утрат,
Но скорый поезд мчится все быстрее
Из Киева в Москву и Ленинград.


Тверской бульвар горит, как свечка,
Но я уже у Черной речки,
И Медный Всадник надо мной
Звенит подковой ледяной.


Три женщины в душе моей не ладят:
Одна на спуск Андреевский идет,
Другая пропадает на Арбате,
А третья на Фонтанке слезы льет.


Ах, три столицы, три столицы,
Все ваши были-небылицы,
Обманом чувственным пьяня,
Зовут по-прежнему меня.


Ах, Ленинград, Москва и Киев,
Одна любовь, одна стихия,
Крещатик, Невский и Арбат,
Подол, Таганка, Летний сад…



Огня неистребимый знак…


Огня неистребимый знак
Над мотыльком ночным витает,
Трепещет, озаряя мрак,
И в снежной пыли тает, тает…


Лети же, бабочка, спеши,
Ночь коротка и жизнь мгновенна,
В безлюдной городской глуши
Свеча в окне чужом нетленна.


Обманной близостью маня,
Хмельные речи быстротечны,
Под знаком зыбкого огня
Тебя пленяет каждый встречный!


И вот уже любовь близка,
Игра с огнем сильней, чем опий,
А после сладкая тоска
Своим безумьем жизнь затопит.


Судьба упряма, мотылек,
Тебе казалось, ты умнеешь,
И час как будто недалек,
Когда ты крылышки погреешь,


И не сожжешь их вновь дотла,
И будешь чувствовать вполсилы,
Но так свеча была бела,
И так она тебя слепила,


Что тот, кто руку протянул,
Шутя души твоей касаясь,
В круг огненный перешагнул,
И в сторону отпрянул, каясь.


Кому-то — быль, кому-то — боль,
Не святы и не виноваты…
Вновь мотылек летит на бой,
Да крылышки огнем объяты.



Ах, как сильно хотелось ей жить! Как хотелось судьбы иной…


Ах, как сильно хотелось ей жить! Как хотелось судьбы иной:
Быть знаменитой, и почитаемой, и обласканной публикой,
Ездить в Южное полушарие, преимущественно зимой,
И сниматься в кинематографе, скажем, у Стенли Кубрика.


А когда зацветали каштаны киевскою весной,
Как хотелось ей прогуляться по Монмартру апрельским вечером,
А потом заглянуть в «Ротонду» и при народе честном
Прочитать стихи, посвященные первому встречному,


И в набросочках Модильяни тайно себя узнавать,
Там, где Анне Ахматовой подмигивает Шоколадница,
И вино бургундское медленно в тонкий бокал наливать,
И знать, что на этом свете все еще как-нибудь сладится.


Например, напишется песня, такая, как у Эдит Пиаф,
И споется неповторимым голосом в зале «Олимпия»,
Или роман сочинится, этак на двести глав,
И никто не посмеет сказать, что сюжет в нем липовый.


Так мечтала она всю жизнь, сама над собой смеясь.
Ее не любили женщины, а мужчинам она не верила,
Потому что каждую длинную или короткую связь
По Шекспиру всегда сверяла, и лишь этим аршином меряла.


Потому и семейной жизнью жить она не могла,
Ей был ненавистен быт и уюта домашнего сладости,
И когда сгущалась за окнами черно-синяя мгла,
Ей вспоминались иные, очень горькие радости…


И ничего не сбывалось, сколько бы лет ни прошло,
И ничего не сбудется, как бы она ни маялась.
Жизнь покатится деревом срубленным под уклон.
Новой премьеры не будет. Опускается занавес.