– В 1991-м в Киеве впервые официально отмечалась годовщина Бабьего Яра. Тогда же в Харькове, Киеве и Москве вышел полный текст «Бабьего Яра» на русском языке (ранее в Союзе издавалась только «подредактированная» версия, искажавшая роман-документ. – Авт.). Казалось, перевода на украинский просто не может не быть. Но, оформляя авторские права, я убедился, что его действительно не существует…


– И решили это исправить…


– Конечно. Я родился в Киеве, учился здесь до 6-го класса, и к 91-му еще не совсем забыл язык (смеется. – Авт.). Но много лет ни одно издательство в Украине не хотело за это браться. Только в прошлом году нашлись люди, которые помогли издать книгу. К сожалению, не могу назвать имен: они – «меценаты, пожелавшие остаться неизвестными».


– Так в чем была проблема? Деньги?


– Отсутствие денег было аргументом только в конце 90-х. Потом издатели говорили, что тема эта не очень-то и нужна… Еще в Киеве были исследователи, занимавшиеся Бабьим Яром: они словно вступали с отцом в конкуренцию, дескать, мы – главные специалисты… «Заговор молчания» вокруг имени Анатолия Кузнецова трудно объяснить. Многие писатели-эмигранты – те же Аксенов, Войнович – продолжали писать, их имена существовали в культурном пространстве. А Кузнецов умер в 1979-м году, и клеймо «невозвращенца» к нему прилипло крепко…


– Как к вам – клеймо сына невозвращенца?


– Когда отец уехал, они с матерью не были разведены (иначе его не выпустили бы в Англию). Мы с мамой договорились делать вид, будто я ничего не знаю. До окончания школы меня никто не трогал. А когда отец умер, я был в армии. Там «особист», пытаясь меня «пристроить к делу», раскрыл «страшную тайну» – очень смешно было! Да, маму с бабушкой допрашивали, конфисковали мамину квартиру в Туле…


Но по отношению ко мне репрессий не было. Ну, мелкие сложности: как с «особистом» этим, или когда мальчишки во дворе назвали предателем. А в старшей школе репутация байронического героя даже помогала: почетно это было в околодиссидентской среде.


– Сейчас вы работаете в московской редакции «Радио «Свобода» – того самого, на котором работал ваш отец в Лондоне. Продолжили традицию?


– Красиво было бы сказать «да!». Но это – случайность. Я закончил ГИТИС, но всегда хотел в спортивную журналистику… После института была возможность устроиться на ТВ. И тут случился единственный эпизод «репрессий»: тамошний кадровик прямым текстом сказал, что с моей анкетой о ТВ могу забыть. Во время перестройки чем только не занимался…


А после – решил вернуться в журналистику. Но только в спортивную! И случайно познакомился с Валерием Винокуровым, который вел на «Радио «Свобода» спортивную программу «Прессинг». И при Савике Шустере, который руководил московским бюро, с подачи Винокурова, меня взяли в штат. Вот уже 15 лет на «Свободе» (смеется. – Авт.)!


– Как думаете, что чувствовал в 1970-м, оказавшись на свободе, ваш отец?


– Как сам говорил – чувствовал себя зверем, прорвавшимся через ограду: подранные бока, он бежит, он счастлив, и у него нет ничего, кроме пьянящего чувства свободы. Дальше – пообвыкся.


В первое время очень хотел писать – что-то модернистское, вроде Джеймса Джойса. Но не пошло. А в старом стиле не хотел: сказал: «Соцреализм угробил великую русскую литературу, я от него навсегда отказываюсь». Предложение от «Свободы» было для него удачей – там была программа «Писатель у микрофона». Отец получил карт-бланш на эти беседы-монологи: рассказывал обо всем – воспоминаниях о Союзе, впечатлениях о Лондоне, размышлениях на политические темы.


Как-то написал, как собирал грибы, а еще рассказал о своей новой пишущей машинке. Песня акына: «Что вижу – то пою». Это был расцвет его таланта: человек делал, что хочется. Его открытки, которые он посылал матери (из них Алексей Анатольевич составил книгу «Между Гринвичем и Куреневкой» – своеобразный диалог с отцом, изданный в 2002-м. – Авт.), в сущности – то же самое. А зимой 78 года у него случился первый инфаркт. И в своей последней беседе с радиослушателями 79 года он рассказал, как перенес тогда две клинические смерти за пару минут…


В Англии у него была семья – жена, дочь. Но дочь отца узнать не успела: она родилась в мае, а он умер в июне. Еще через два месяца, в августе, ему было бы 50 лет. Красноречивое совпадение трех дат…


– И о чем оно говорит?


– О том, счастлив или нет писатель за границей. Человек жил спокойно, счастливо, имел семью, занимался любимым делом. А потом – бац! – и старая жизнь его достала… Говорили, что его убили агенты КГБ. Но подтверждения нет и, думаю, быть не может. Формальная причина – третий инфаркт. Естественно ли это для 49 лет? Нет. Убил ли его кто-то уколом отравленного зонтика? Нет. Но человек пережил Бабий Яр. Потом – работу на стройке Братской ГЭС, Каховской ГЭС. Дальше – студенческо-писательские загулы. Наконец – история с бегством, которая отняла лет десять жизни. Это – смерть от прошлой жизни.


– Правда, что на могиле отца вы побывали только в прошлом году?


– Меня с детства приучили к мысли, что за границу я никогда не поеду. И до 35 лет в голову не приходило ездить куда-нибудь «серьезно», не считая стран бывшего Союза или Турции. Но подросла дочь, и мы послали ее в лагерь в Англию. Там она созвонилась с другом отца Леонидом Владимировым, который свозил ее на могилу. Привезла фотографии, и я как-то успокоился.


Но когда получил гонорар за перевод, сказал себе: «Деньги, полученные за «Бабий Яр», надо потратить на эту поездку». И мы съездили – с женой и с сыном. Кстати, в прошлом году умерла вторая жена отца, которая нас и знать не хотела. Сейчас мне пишет их дочь, моя сестра Мария – нить начинает восстанавливаться…


– Сколько лет было дочери, когда вы дали ей прочитать «Бабий Яр»? Не самое легкое чтение ведь…


– Семь или восемь. Она отнеслась спокойно, без истерики, если вы об этом. Сейчас сыну десять, но ему пока не давал: побаиваюсь… Современные дети – они… ну, не такие немножко. Хотя мне кажется, лет с десяти-двенадцати можно начинать читать. Это – шокирующее чтение, но иногда приходится не щадить: есть вещи, которые нужно понять, прочувствовать – какими бы тяжелыми они ни были.


– А когда вы прочли в первый раз?


– Как только отец написал. 67-й год, журнальный вариант. Хотя нет, раньше: 66-й, наверное. Но мои впечатления – личные во многом. Для меня дом на Куреневке, описанный в «Бабьем Яре», – не книжка. Есть эпизод о грабеже магазинов. Когда отец тоже сунулся грабить и притащил домой пуговицы, щетку обувную и гири. Немцы повесили приказ, что воров надо расстреливать, и дед сказал: пуговицы выбросим в уборную, щетку куда-то пристроим, а гири – ну, пусть докажут, что это не наши!


Я видел эти гири – они валялись на чердаке в куреневском доме. Когда трогал их руками – это был не роман, а кусочек жизни. И меня это… примиряло, что ли. Не было шока от прочтения в плохом смысле слова. Был шок культурный: мне безумно нравилось, КАК это написано…


– Сейчас вы в Киеве. Приехали, потому что запланированы акции памяти отца?


– Нет особых торжеств… Сегодня должны были открыть памятник отцу, созданный на деньги тех же меценатов скульптором Владимиром Журавлем. Но из-за несогласованности с городскими властями открытие перенесли на 29 августа. Установят на Куреневке – на месте, где была школа, в которой преподавала Мария Федоровна, мать отца.


Журавель создал памятник не столько Анатолию Кузнецову – писателю, сколько Толе Кузнецову – 13-летнему мальчику, герою романа «Бабий Яр». Выглядит это так: стоит мальчик, худенький, в пальтишечке, кепочке, и читает на стене дома тот самый приказ, с которого начался Бабий Яр, – «Всем жидам города Киева…»