Сначала Муравьев погасил «красные фонари»
Не так давно была переиздана книга Муравьева «Путешествие по святым местам русским». В ней существенное место отведено древнему Киеву. Романтический слог автора волнует: «…Жаждущему былого часы вечера отраднее часов утра. Он спит тогда, древний Киев, облеченный месяцем в призрак своего минувшего величия! – Ярко сияют кресты на златоверхих главах Михайловских и на обновленной церкви Десятинной; храм Первозванного высоко стоит, на отдельном холме своем, издали, как бы светлый образ самого Апостола, благословляющего начало Руси на горах Киевских. – Огни горят на дальнем Подоле, расширяя его в полусвете месяца; огни горят и на пустынных островах Днепра, связуя все в одно обширное целое. – Так он спит, древний Киев, доколе не разоблачит его утреннее солнце!»


Здесь, в Киеве, Муравьев прожил свои последние годы. Он приобрел усадьбу с обширным садом прямо перед Андреевской церковью – храмом во имя своего небесного покровителя. Дом Муравьева сохранился и стоит по Андреевскому спуску, 38. Неплохое, прямо скажем местечко: там, где когда-то шумел его сад, теперь гуляют посетители Музея истории Украины.


Из песни слова не выбросишь… До переезда Андрея Николаевича популярнейший ныне у киевлян и туристов Андреевский спуск пользовался дурной славой. Свидетельство Муравьева: Андреева гора «от верха и до низу была усеяна так называемыми домами терпимости, где всякую ночь происходили буйства, при неистовых криках и смрадных песнях». Ревнитель благочестия этого терпеть не стал. Изо дня в день он хлопотал перед властями, и благодаря его усилиям в течение года с притонами на Андреевском спуске было покончено.


…А потом он отодвинул крепостные стены
Но тут серьезная угроза нависла над всем городом. В Петербурге решили сделать Киев центром обороны обширного юго-западного региона, вооруженным лагерем, где бы хранились всевозможные запасы. Для этого здешнюю крепость, и без того не маленькую, задумали еще расширить. Стратеги в генеральских эполетах собрались использовать для размещения артиллерийских батарей старокиевские высоты в районе Святой Софии и Андреевской церкви. При этом древние святыни подвергались страшному риску. Мало того, многие улицы Верхнего города исчезли бы или потеряли свое значение, поскольку на них должны были распространиться правила так называемой эспланады – прилегающей к оборонным объектам территории, на которой запрещалось капитальное строительство. А таящиеся в земле археологические древности могли быть потеряны навсегда.


В апреле 1870 года царь Александр II согласовал план расширения Киевской крепости. Казалось бы, теперь ничто не спасет древние холмы от разорительного нашествия военных. Но… в августе того же года начальник инженеров Киевского военного округа инженер-генерал-майор Дмитрий Биркин рапортовал генерал-губернатору князю АлександруДондукову-Корсакову: «Вследствие затруднений, встреченных на месте в приведении в исполнение Высочайше утвержденных 28 апреля сего года эспланадных, по Киевской крепости, правил, повелено было приостановиться введением этих правил впредь до окончательного их рассмотрения. Упомянутые эспланадные правила вызваны были расположением укреплений на Старокиевской позиции и вокруг Университета Св.Владимира. В виду устранений затруднений, о которых упомянуто выше, и дабы дать полный простор к развитию, – ныне сказанные укрепления будут отменены».


Что же это за «затруднения» встретили всесильные генералы? Речь идет об одном-единственном человеке, который сумел остановить надвигающуюся на город военную машину, сорвать миллионные планы. То был Андрей Муравьев. С фанатической убежденностью он бросился защищать киевскую старину.


Когда военный министр Дмитрий Милютин наведался в Киев, чтобы лично обозреть будущие плацдармы, Андрей Николаевич добился встречи с ним, обрушил на него все свои знания о церковных древностях и, в конце концов, добился своего. Министр принял от него докладную записку, которая подействовала и на самого государя. Былинные земли остались нетронутыми.


Враг театра и «чугунки»
И при всем этом Муравьева в городе недолюбливали, как во все времена не любят тех, кому «больше всех надо». Сплетничали, что напротив храма Андрея Первозванного поселился «Андрей Незваный». Злые языки рассказывали, что даже на смертном одре последним словом старого святоши похвалил тех, кто читал над ним молитвы: все, мол, по канону.


С предубеждением относилась к Андрею Муравьеву и интеллигентная публика с передовыми взглядами. На то имелись причины. Он был убежденным консерватором и не скрывал этого. Ко всем новшествам относился чуть ли не враждебно. «Я помню Киев еще до первых его укреплений, – писал Муравьев, –когда он был только крепок своею Лаврою и почиющими в его пещерах подвижниками, когда он еще сохранял свой первобытный характер. Как отрадно было смотреть на этот город, исключительно посвященный молитвенному назначению, вне всяких интересов житейских, которых теперь он сделался центром!» По его мнению, в том, что «мать городов русских» утратила прежнее благолепие, были виноваты и железная дорога («чугунка»), и либеральные правители, и евреи, и театр, и даже избрание в городскую думу слишком большого количества образованных гласных.


Но зато посмертно Муравьеву оказали высокую честь. Когда в 1874 году он умер, его прах захоронили в цокольном строении под Андреевской церковью (на реставрацию которой он, кстати, пожертвовал немало личных средств). Вплоть до нашего времени здесь сохраняется надгробная плита с его именем.


Затянувшаяся переписка с митрополитом
Андрей Муравьев активно вмешивался во многие вопросы православной жизни. Не все относились к этому доброжелательно. Например, инициативы Муравьева раздражали киевского митрополита Арсения. Высокое положение и обширные связи Андрея Николаевича заставляли с ним считаться, однако митрополит не упускал случая поставить Муравьева на место.


Однажды (дело было весной 1862 года) возник вопрос о благоустройстве часовни, которая некогда существовала в основании так называемой «колонны Магдебургского права» на берегу Днепра. Муравьева очень беспокоила эта тема. Торопясь обратиться к владыке, он даже не стал дожидаться прихода секретаря, а написал митрополиту собственноручно и поспешил отправить послание – очевидно, в ожидании столь же скорой реакции. Однако высокопреосвященнейший лишь на девятый день после получения письма начал составлять ответ, который кончался словами: «Медленность же в ответе на письмо Ваше произошла оттого, что письмо это, как написанное почерком крайне неразборчивым, надлежало перевести на удобочитаемый шрифт, и переводчик едва чрез пять дней мог совершить сей нелегкий труд».