Даже не мозаика, а как найденные археологами кусочки, части, фрагменты какого-то изделия, здания. Но я не буду пытаться из них что-то выстроить, тем более, что общая канва, описание того, что с нашей семьей происходило в годы войны у меня  есть в книге о маме. А тут – просто зарисовки.

Переправа. У меня и сейчас перед глазами стоит эта картинка. Открытое место в предгорьях Кавказа. Не очень широкая и глубокая река, уже немного успокоившаяся, потому что, спустившись с гор, долго бежала по равнине. Машины наши переезжают речку вброд (это грузовики с кузовами, закрытыми брезентом). На противоположной стороне лес, а у нас – голое пространство, поросшее травой и невысоким кустарником. Машины в ожидании переправы стоят на грунтовой дороге, которая как бы втекает в воду. Солнце, не холодно. Видно, дело к вечеру, потому что тени уже длинные, косые…

Бараки. Это тоже на Северном Кавказе. Мама рассказывала, как мы там жили в окружении крыс, как спасали от них продукты под железными конусами – кульками, подвешенными острым концом кверху. Крысы спускались по веревке, которой такой конус был привязан к крюку, вбитому в деревянный потолок (бараки были деревянными), а потом соскальзывали по крутому металлическому скату конуса, внутри которого прятали продукты, и падали вниз, в заранее расставленные ведра и тазики с водой. Там впервые я попробовал курить, если это так можно назвать. По вечерам в бараке играли в карты, и однажды мне поручили вынести выбросить пепельницу с окурками. Один, непогашенный, я ухитрился сунуть в рот, хорошо обжег язык, и на всю жизнь получил иммунитет к табаку. Это рассказываю со слов мамы. А мои собственные воспоминания касаются только самого барака. Мне кажется, что я помню именно его слабоосвещенный,  длинный  коридор, двери вдоль одной из стен, ведущие в клетушки-комнатушки, где стояли стол, кровати и весел на гвоздях наш немудреный гардероб. Барк помню при вечернем освещении, не дневной…

Бомбежка. Ночь, на нашу колонну начинают падать бомбы, машины останавливаются. Обернув меня в одеяльце, мама убегает подальше в темный лес.  Я у нее на руках и поэтому ветки хлещут и по моей спине. Укутан я был в суматохе неуклюже, часть спины и то, что ниже, оказались через некоторое время голыми и были сильно иссечены ветками, но я не плакал. Это тоже мама рассказывала, а я помню это движение по страшному ночному лесу, вспышки, грохот взрывов, вой моторов самолетов в темном небе… 

Благовещенск, дом, второй этаж, глубокая застекленная веранда с видом на Амур и противоположный китайский берег. Стекла веранды были забраны в рамы с мелким переплетом. В центре веранды снизу поднимается лестница с первого этажа, окруженная с трех сторон перилами.  На веранду выходят двери нескольких комнат. Слева, справа и, кажется, со стороны противоположной застекленной. Мы были в Благовещенске вместе с бабушкой, а  в доме этом жила ее мать, моя пробабка Домна Ивановна с дочерью Соней. Я потом описывал веранду маме, и она подтвердило, что так это помещение на самом деле и выглядело. Веранда казалась мне громадной, хотя, возможно, была не очень большой.  Время меняет ощущение масштаба. Наш трехэтажный киевский дом казался мне, малышу, небоскребом, а попав во двор уже взрослым, через  нескольких десятков лет, я с удивлением обнаружил, что дом-то маленький, а совсем не такая громадина, как мне представлялось в 40-х…

Корабль. Мы – я с каким-то взрослым дядькой-солдатом  – плывем через Каспий к маме, которую я к тому времени почти забыл.  Деревянная палуба, серые надстройки, рябь волн на море – это тоже отложилось в памяти. Когда солдат, мне кажется, по фамилии Шмидт, привез меня, я маму не узнал, называл «тетя», просился домой, к бабушке. Мама плакала…

Киев. Район Бессарабки, мы поднимаемся по улице мимо рынка от Крещатика вверх, и тут начинается бомбежка. Сирена, прожектора. Помню все достаточно отчетливо…

9 мая 1945 года. Это был чудесный солнечный день. Один из тех майских дней, когда небо пронзительно голубое, а воздух вкусный – превкусный.  Стрельба в зенит. Прохожие обнимались, целовались. Мы крутились на улице, и военные брали нас на руки, целовали, поздравляли,  вероятно, тоскуя о собственных находящихся далеко детях. Улыбок было много. Это были удивительные часы трогательного единства людей. Второй раз я пережил подобный день через 16 лет, когда в космос полетел Юрий Гагарин. В Харькове все стали близкими, родными. Непередаваемое ощущение общей радости, «соборности»…

К послевоенным впечатлениям, связанным с войной, относится и массовая казнь немцев. Нам бегать смотреть  запрещали, но… По-моему, это Экзекуция проходила на площади у Софии, у памятника Богдану Хмельницкому, или на нынешней площади Независимости, на Майдане. Видны были автомашины с откинутыми задними бортами кузовов. В кузовах стояли приговоренные со связанными за спиной руками. Виселицы в виде буквы П выстроили одну за другой. Смертникам, их было в каждом кузове несколько рядов, накидывали петли, машина отъезжала  – и обрывались жизни сразу нескольких десятков осужденных. К счастью, расстояние не позволяло увидеть предсмертные муки этих людей.  Вероятно, многие из них заслужили такой кары, но, думаю, немало было и таких, кого просто загнали в круг кровавых обстоятельств. Не помню, какие чувства у меня вызвало увиденное, это все было, словно в кино.

По мощеной тогда камнями улице Врошилова, где мы жили по возвращении из эвакуации, ходил трамвай от Сенной площади и до Крещатика вниз по Прорезной. Интересными были эти трамваи с кабинами вагоновожатых с двух сторон. Вагоны на конечных остановках не разворачивались, а упирались в металлические «рогульки» – ограничители. Вожатый переходил (как в фуникулере сегодня) в противоположную кабину, кажется, забирая с собою круглое колесо от тормоза, и трамвай карабкался вверх к Золотым воротам или бежал к ним от Львовской площади. В часы пик часть пассажиров гроздьями весела на подножках дверей…

Смутно помню, что еще до школы меня отдали, как говорили дома, к бонне – воспитательнице. Эта была француженка, и нас у нее было несколько человек. С нею мы тоже занимались письмом, причем в тетради в две косых она нас почему-то заставляла писать там, где обычно находятся межстрочные интервалы. Буквы поэтому получались длинными, вытянутыми. Бонна водила нас гулять на Владимирскую горку и там под памятником Владимиру мы резвились. Почему-то горку помню укрытую желтыми осенними листьями…

На углу нынешней Львовской площади и Ворошилова (Ярославова Вала), где сейчас какая-то кондитерская, была парикмахерская, куда меня водили стричься.  Парикмахер клал доску на  ручки кресла, и ребенка водружали на этот «шесток». Процедура стрижки была не самой приятной: стригли ручными машинками, и они иногда не срезали, а выщипывали волосы, это было  больно…

Кинотеатр им. Чапаева на Большой Житомирской, принадлежавший до революции отцу моего отчима Бориса Арнольдовича Рогова, тоже был местом, где мы («мы» здесь – это мои тогдашние сверстники) тоже нередко бывали. Чтобы посмотреть фильм, часто не нужно было платить. Достаточно было с небольшой эстрады в фойе, где вечером между сеансами играл оркестрик,  прочитать взрослым стихотворение,  спеть, и за это нас пускали в первый ряд.  Люди, пережившие войну, были душевнее, теплее настроены по отношению к ребятне и охотно нас слушали, аплодировали. В такой поход на фильм отправлялось обычно несколько человек, и мы давали маленький концерт…

Как ни удивительно, самодеятельность подобного рода поощрялась и в стоматологической поликлинике, куда, увы, тоже приходилось часто наведываться (через много лет опытный стоматолог сказал, что мои проблемы с зубами – результат недоедания в детстве, скрытой формы рахита). Для того, чтобы тут  показать всем, на что способен,  я решил выучить большой, на целую страницу «Огонька» стих  из фильма «Сказание о земле сибирской».

«Неведомая, дикая, седая, медведицею белою Сибирь, за камнем, за Уралом поднимаясь, звала, звала, в неведомую ширь», – начал я (помню еще!). Поинтересовался: «Что в этой шири, где конец раздолью?», а через несколько строф – забыл. Публика подбадривала меня, я напряженно вспоминал, и уже не помню, как финишировал. Аплодисменты пациентов и их родителей, тот  подъем, который сопутствовал выступлению, помогал пережить моменты неприятных свиданий с бормашиной, техникой тогда, как и машинки парикмахеров, без  электрического привода.  Скорость бора который (его приводили в движение механизмом аналогичным тому, что крутит ножную швейную машинку) была небольшой и процедура сверления зуба –  неприятной и часто болезненной…

На маленьком, казавшемся почти игрушкой, рояле меня пытались учить играть. Я стойко сопротивлялся, а потом, во время болезни бабушки рояль или продали или подарили какому-то профессору, ампутировавшему ей ногу, что, к сожалению, не принесло выздоровления. Болезнь пошла дальше…

Воспоминания того времени связаны и с запахами. В полуподвальной квартире родителей Рогова, моих тогдашних бабушки и дедушки, всегда пахло горячим утюгом, дымком  от тлеющих углей,  чуть подгоревшей тканью – Арнольд Львович был классным мужским портным, и орудовал большими утюгами, разглаживая  сметанные части брюк-пиджаков, готовые изделия. Вкусно пахло здесь на кухне и едой. Это тоже помню. Дом тот был теплый, хлебосольный. В праздники вокруг прекрасного стола с фаршированной рыбой, курицей собиралась вся большая семья.  И  нас – меня и двух детей сестры Рогова Паши – ровесника – Лесика и маленького Эдика – по очереди водружали на стул в центре большой комнаты, умильно слушали, как мы читаем какой-нибудь стишок. Восторгам («Ах, какой способный мальчик!») не было конца. Тебя начинали угощать чем-нибудь вкусным – и ты чувствовал себя на седьмом небе.

Вчера на улице  услышал отрывок разговора мамы с ребенком. Маленький, лет пяти, мальчуган что-то спросил, а в ответ мамаша рявкнула: «Закрой рот!». Обогнал их, и уже дистанция между нами была солидной, метров 15, когда снова резануло пронзительное и  злое: «Закрой рот!». Такова  повседневная «педагогическая практика» во многих семьях. А потом разводят руками, удивляясь, откуда жестокость, наркомания и т. п. «радости». Неужели, это так сложно понять, что злоба рождает только одно – новую злобу. 

Воспитание похвалой, чувство гордости за свое чадо, а не ненависти к нему, полезно, в конечном счете, не только для маленького человека, а и для родителей. Положительные эмоции помогают легче перенести трудности бытия. Но я, пожалуй, сильно разумничался…

У нас были прекрасные большие напольные часы. С латунным  чеканным циферблатом, гирями, маятником и, понятно, с боем. Как-то раз, открыв застекленные двери часов, я решил снизу лучше рассмотреть их устройство. И тут мое внимание привлек прямоугольный ящичек, прикрепленный чуть ниже тикающих колесиков. Мне показалось, что внутри ящичка может что-то храниться, и я не ошибся. В ящичке лежал небольшой, «дамский» пистолет и обойма патронов к нему! Я, конечно, реквизировал оружие и отправился с пистолетом в кармане на улицу. Ощущать себя взрослым, вооруженным было очень здорово, но, вот беда, об этом никто из ребят не знал. Походив с рукой в кармане, державшей пистолет, я не выдержал, «дрогнул» и рассказал по секрету кому-то из пацанов о своем сокровище. Секрет,  понятно,   вскоре стал достоянием достаточно широкого круга, и не только ребятни. Прежде не замечавшие такую мелкоту, как я и мои сверстники, взрослые ребята проявили неожиданный и  большой интерес к моей персоне,  заманили меня в свою компанию, охмурили, под каким-то предлогом выдурили пистолет. Вскоре после этого они отправились, не много ни мало, грабить ларек на Сенном рынке. А рынок этот тогда занимал всю Львовскую площадь, и предлагал товары на любой вкус. Старье, антиквариат, книги, немецкие и американские вещи, продукты, словом, все, что душе угодно. Ребят задержали, в милиции выяснилось, откуда пистолет. Был страшный скандал. Взрослые пугали меня перспективой детской колонии, понятно,  у них из-за пистолета были какие-то проблемы, но Рогов, прежде служивший в НКВД, все уладил. Приходили, правда, из милиции, смотрели на потайной ящичек, обнаруженный мною, а увидеть его, действительно, было не просто. Думаю, о существовании этого ящичка и пистолета Рогов мог просто не знать. Часы были, привезены из Германии, как, впрочем, и вся остальная прекрасная мебель, знававшая иную жизнь…

Лет в 9 я начал фотографировать. Был фотоаппарат, цейсовский, дешевый,  формата 6х9 см., со слабосильным объективом, но вполне подходящий для моих целей. Я готовил растворы, снимал, печатал, быстро войдя во вкус и получая неплохие результаты под руководством Юры Петровского, будущего мужа младшей сестры Рогова Оли.

В нашей квартире была прекрасная «трофейная» мебель. Стоял огромный стол на 60 персон, как утверждали взрослые, хотя проверить это было трудно: даже в довольно большой столовой было не раздвинуть все шесть  досок стола. Они покоились на огромной тумбе, в середине которой наша кошка повадилась рожать котят. Несколько раз этот «родильный дом» начинал работать именно тогда, когда собирались на преферанс гости. Игру приходилось сворачивать. Роженица истошно мяукала, производя потомство на свет. Мужчины с трудом снимали столешницу, и котята извлекались на волю.

В свободное от вынашивания, рождения, кормления и воспитания котят время кошка любила забираться на самую верхотуру, на стоявшую в углу кафельную печь с лепным фронтончиком. Прыжок на стол – со стола на буфет – с буфета  на печь, в компанию амуров (?), резвящихся на фронтоне. Как-то кошка родила котят и на печке, откуда (комнаты были высокими, под 4 метра) достать семейство оказалось не просто.

А вот первые школьные годы (4 класса закончил в Киеве) практически не помню за исключением того, что сидели за партами по трое и писали иногда на полях газет.

В памяти осталось, правда, имя и отчество первого учителя – Алексей Михайлович. Он передвигался с палочкой. Одна нога у Алексея Михфйловича была много короче другой. В школу учителя привозила старушка-мама на инвалидной коляске. И ежедневные переклички оставили свой след: «Ангуладзе, Акопов, Брикман, Ваксман, Галузинский, Гладкевич… Рогов, Рабинович, Ревич, Репнин, Сазанский…». Вот такой «интернационал». Где они теперь, мальчишки 40-х? Сколько уже ушло?  Глядят пацаны  на меня со старой фотографии, но кто из них есть кто?..

Мы жили хорошо, даже держали приходящую домработницу – девочку из Василькова, трудолюбивую и старательную. Потом она ушла от нас, получив работу (с нею было трудно) на заводе, изготовлявшем дуст – ДДТ, препарат, убивавший сельхозвредителей, а как выяснилось позже, и людей. ДДТ сейчас запрещен, его  не применяют, а тогда им  активно пользовались. И не только тогда: в середине 60-х, когда я в Сибири снимал фильм о газовиках, нефтяниках, в маленьком в ту пору поселке Сургут с комарами боролись, зажигая дустовые шашки на той окраине, со стороны которой дул ветер. Комары сдыхали или улетали на полчаса, а мы радовались, что их нет, нет гнуса, не зная, какую цену платим за «чистый» воздух.

Став работать на заводе, эта девушка по-прежнему появлялась у нас, приносила дуст. С мамой у нее сложились очень хорошие отношения, впрочем, мама всегда отличалась редким умением ладить с людьми, располагать их к себе…

Еще из киевских воспоминаний.  Нынешняя площадь Победы, Евбаз – еврейский базар. На месте цирка или на противоположной стороне площади было большое, площадбю в несколько сотен квадратных метров кладбище немецких самолетов. Этакие метров в пять, а может быть, больше пласты из фюзеляжей, двигателей, крыльев, винтов. Что-то сильно покореженное, что-то совсем целое. Мы ходили туда вывинчивать краники, трубочки, по которым подавалось топливо. Из них получались прекрасные пугачи. Взрывчаткой служили головки спичек. Ясно, в основном играли мы в войну, и это не всегда заканчивалось благополучно.  Между нашим двором и той территорией, где сейчас находится канадское посольство, стоял высокий забор. За ним пацаны сооружали какое-то укрепление, и для этого с нашего двора через забор перебрасывали кирпичи. Один угодил в голову соседскому мальчику и убил его. Лазали мы активно по развалинам, хотя за это попадало от взрослых. Летом там пахло пылью, битым кирпичом, пардон, экскрементами, гнилью. Но в развалинах можно было найти много интересного и необходимого – каску, патроны, взрыватели, часть, а то и целое оружие…

В глубине нашего квартала стояли сараи. Они окружали площадку, на которой ребята гоняли мяч. Однажды я лазил по крыше сарая, сорвался и ржавым гвоздем пропорол себе руку выше локтя, прямо вырвал кусок мяса. Кое-как прижав рану и остановив кровь, я отправился домой. Мама вынесла вердикт: «Помазать йодом!» И я, который сказал перед тем, как оповестить о случившемся: «Ты только не волнуйся!» – заволновался и заголосил, что мазать йодом руку не дам. Начались «догонялки» по комнате. У нас был гость, который помог меня поймать – и  ранку продезинфицировали. Я утешился тем, что забинтованную руку несколько часов носил на перевязи, как раненый. Хотя никакой нужды делать это не было…

Как-то мы нашли коробку, в которой были ленты для пишущих машинок. Ясно, сразу сообразили, что лентой можно «нарисовать» на теле тельняшку, обматывая руки, туловище. Тут же это было исполнено. Изукрасились, правда, так, что стали больше похожи не зебр, чем на матросов…

Ребята покуривали, но я в этих забавах не участвовал.

В почете было пение. Из дворовых песен помню пиратскую, о том, как легкомысленная Мери, любимая девушка сорви-головы Гарри, пошла танцевать с капитаном пиратов, а Гарри обнаружил это и зарезал соперника. Мери объясняла: «Я просто с атаманом пошутила», но «кровь уже стекла с ножа у Гарри».  В памяти отрывки и других пиратских песенок («Рядом с ним красивая японка пела свою песню про любовь, вспомнилась родимая сторонка и в душе зажглась морская кровь»). Чтобы пели блатные песни – не помню.

Мне кажется, в нашей лексике было куда меньше бранных слов, чем у нынешних ребят. Мат так громко не звучал на улицах, как нынче…

Летом в Киеве было очень много комаров, и мы спасались с помощью костров и кадил – консервных банок с дырочками в дне. Банка привязывалась к проволоке, набивалась травой. Трава поджигалась, и банкой на конце веревки ты начинал описывать круги – создавать тягу.  Кадила, за которыми тянулся шлейф дыма, хорошо отгоняли насекомых, которым было, куда кусать нас – ведь болтались мы в трусах и майках в сандалиях на босу ногу.

И когда осенью жгут желтые листья, запах их дыма напоминает мне бесконечно далекое киевское детство, тот другой берег жизни, от которого я отплыл так давно… и так недавно.

А сердце сжимается от тоски. Путешествие заканчивается, другой берег уже совсем близко.