Зодчие и певчие

Таланты, подделки и поклонники

Александр Куприн в 1895 году сатирически изобразил некоего профессора Маккарони — «подозрительную личность в потертом фраке, с плешивой головой, нафабренными усами и чудовищным кадыком», который берется в два года сделать из киевской барышни оперную звезду. Правда, вскоре барышня убеждается, что «и сам профессор неинтересный, и ученики у него какие-то все подозрительные, и скука страшная на уроках», а ее папенька вообще видит в синьоре Маккарони «беглого итальянского каторжника»…

Для элиты прежних времен посещение оперных премьер было обязательным ритуалом. Поскольку театральный репертуар пополнялся новинками очень часто, музыкальное искусство постоянно было в центре общественного внимания. К началу прошлого века отечественная критика уже начинала поругивать оперных певцов за приверженность к «итальянщине», — имелась в виду фетишизация собственно вокала в ущерб актерской составляющей. Русская школа провозглашала противоположный принцип: все должно было подчиняться правде драматического действия. Но в то же время как профессионалы, так и «подкованные» зрители не могли не признать, что итальянская система подготовки певцов, апробированная многими поколениями, действительно позволяла вырабатывать мощные, гибкие, выразительные голоса, которыми заслушивались меломаны. Этим и объяснялась нацеленность именно на итальянскую школу многих вокалистов-новичков, мечтавших о славе Баттистини или Патти.

Киевляне были убеждены: если учиться вокалу, то только у итальянского мастера. Поэтому заезжие репетиторы нередко спекулировали на апеннинском происхождении. Десятки «профессоре» из Италии брались за соответствующую плату подготовить любого желающего к оперной карьере. Перечни киевских преподавателей музыки пестрели именами типа Коппини или Коррадини, Лоренцо или Феррети. Характерно, что в разное время здесь можно было столкнуться с сознательными переделками фамилий музыкальных педагогов на итальянский манер, когда чех Паноцкий превращался в Паночини, а бельгиец Эврар — в Эверарди.

Да и наш земляк, тенор-галичанин Александр Филиппович Мышуга (несколько лет солировавший в Киевской опере), произвел от своего отчества сценический псевдоним Филиппи. Бренд «Италия» в музыке ценился высоко! Если говорить конкретно об Эверарди или Филиппи, то они были подлинными мастерами и вполне оправдали свои «поддельные» имена. В то же время, увы, немало реальных итальянцев в погоне за рублем роняли музыкальный престиж своей нации.

Эстетствующие мигранты

Немало итальянцев на рубеже XIX—ХХ веков порой искали лучшей жизни вдали от родины. Экономика Италии в те времена опиралась на неразвитое сельское хозяйство. А население росло — в начале прошлого века там проживало свыше 30 млн человек. Это порождало лишения, нищету, как следствие — массовую эмиграцию. Немало итальянцев переселились за океан, однако и в наших городах можно было встретить изрядное количество выходцев из Италии.

Долгое время итальянцы, проживавшие в Киеве, пользовались услугами консульства в Одессе. Но к началу прошлого века должность итальянского консула появилась и в Киеве. Правда, в течение ряда лет ее занимал господин с отнюдь не итальянской фамилией — сахарозаводчик, мануфактур-советник Карл Фишман. Зато имя секретаря консульства — профессора пения Антонио Ромео — не вызывало никаких вопросов. Как и другие влиятельные нацменьшинства, итальянцы организовали в Киеве свое благотворительное общество, помещавшееся в нынешнем Музейном переулке. Его казначеем был упомянутый профессор Ромео, а обязанности секретаря общества одно время исполнял представитель семейства Саля — Роберто. Действительно, в городе проживала итальянская беднота, нуждавшаяся в филантропической помощи. Но любопытно, что даже неимущие в значительной мере жили художественным промыслом.

Вот что вспоминал известный певец-баритон Сергей Левик, чья вокальная карьера начиналась до революции в городе на Днепре: «В Киеве, где я долго жил, обитало немало итальянских семейств. За совершенно ничтожным исключением, это были бедняки-ремесленники. Некоторые из них занимались выделыванием из глины разных статуэток, пепельниц, коробочек и прочей мелочи и торговали ими вразнос. Один такой «маэстро-скульпторе» (мастер-скульптор) облюбовал для своей торговли угол Фундуклеевской и Терещенковской улиц и располагался со своим рундучком на тротуаре.

Работал он довольно топорно, но горничные и прочий люд, не лишенные эстетических устремлений, охотно покупали его изделия». Звали этого старого ремесленника синьор Альберто Кампана. Он прочно оккупировал свой угол, не подпуская туда конкурентов — оборванных итальянских мальчишек. Одному, самому пронырливому, даже подставил ножку, и тот разбил несколько гипсовых поделок, которые собирался продавать. Мальчик живописно разрыдался, причитая по-итальянски. Однако собравшиеся прохожие в утешение набросали ему монеток, компенсируя убытки, и тот ушел счастливый, к бессильной зависти старика.

Другой киевский мемуарист, литератор Григорий Григорьев, запомнил проживавшего в подвальчике на Дмитриевской улице уличного скрипача Антонио Скарлатти. Неаполитанец родом, он уверял, что происходит из прославленного семейства итальянских композиторов Скарлатти. Еще молодой, поражающий своей античной красотой, Антонио входил в бродячий оркестр, собранный из таких же, как он сам, итальянских голодранцев. Этот оркестр состоял из двух скрипок, альта, кларнета, флейты и трубы, а его репертуар включал довольно сложные классические вещи Моцарта, Россини, Доницетти…

Колоритные и обаятельные выходцы с Апеннин оживляли местный ландшафт. Однако в начале Первой мировой войны, когда Италия оказалась в стане противников России, их число резко уменьшилось. А в наше время и вовсе мудрено встретить в Киеве среди нищих торговцев или уличных музыкантов людей с итальянской внешностью.

Умывальники и подоконники

Среди итальянской диаспоры были как бедняки, гонимые нуждой, так и успешная, состоятельная публика. Если богатые англичане или немцы, проживавшие в Киеве, нередко представляли здесь крупный бизнес своей родины, то с итальянцами дело обстояло иначе: тамошние предприятия (за исключением разве что легкой промышленности) еще не готовы были завоевывать российский рынок. Но диаспора с Апеннин заняла совершенно особую нишу. Итальянцы успешно делали деньги… на тяге к прекрасному. Они первенствовали в тех сферах, в которых опирались на многовековые традиции: музыке, ваянии и зодчестве, художественных работах по камню.

Среди щедрых даров, которыми наделила природа итальянскую землю, не последнее место занимают каменные богатства. Достаточно вспомнить знаменитый каррарский мрамор — белый, словно светящийся, послуживший материалом для стольких шедевров.

Богатый опыт разработок мрамора и других строительных камней позволил итальянцам продвинуть свой товар далеко за пределы Апеннин. Лидировали они и на рынках юго-запада Российской империи. Наглядным примером может послужить оформление Владимирского собора в Киеве, завершенное в 1896 году. Здесь мраморные работы были поручены итальянской фирме «Тузини и Росси». Ее владельцы — Антонио Тузини и Джузеппе Росси — имели базовое отделение в Одессе, а в Киеве создали филиал. Доставшийся им заказ оказался поистине лакомым куском: когда подвели финансовые итоги строительства собора, выяснилось, что фирме «Тузини и Росси» было заплачено около 100 тысяч рублей при общей стоимости собора примерно в 900 тысяч.

Видное место в «каменном» бизнесе Киева занимала фабрика «П. Я. Риццолатти и сыновья». В ее названии оригинально сочетались два самых ходовых продукта заведения — «Фабрика памятников и умывальников». Но в целом номенклатура фирмы Риццолатти была довольно широкой. Клиентам предлагался «самый большой выбор всевозможных памятников: лабрадорные мелко- и крупнозернистого камня (исключительно своих ломок), мраморные из каррарского, лукийского и проч. мраморов, гранитные местных, финляндских и шведских гранитов, железные ограды для могил, мраморные доски для столов, подоконников, умывальников и проч. из каррарских, лукийских, веронских, французских и бельгийских разных цветов мраморов. Мраморные и гранитные лестницы; продажа лабрадора и мрамора в сыром виде». Реклама заканчивалась горделивым заверением: «Фабрика по качеству товара и размерам производства конкурентов не имеет», но вместе с тем обещала отпуск продукции «по самым умеренным ценам».

Каменное заведение Риццолатти поместилось во дворе обычной усадьбы в центре Киева, по Большой Васильковской. Здесь по заказу домовладельца-фабриканта был выстроен доходный дом, первый этаж которого занимал магазин фирмы, а в тылу — крупный жилой флигель. Разумеется, располагая в изобилии строительным камнем, Риццолатти сделал в этих зданиях все лестницы и подоконники из белого мрамора. Это не значит, что материал привозили непременно из Каррары. Петр Яковлевич интересовался и ближними каменоломнями, проводя немало времени в своем имении в Коростышеве, возле которого имеются залежи мрамора. В Коростышеве он и скончался в 1910 году. Отцовское дело унаследовали сыновья Фердинанд и Яков.

В городе были известны и другие каменных дел мастера с итальянскими фамилиями. Один из них — Андреа Скьявони, изготовивший колонну-постамент к небольшому памятнику Пушкину на площади Славы, — в 1902 году уступил свое предприятие компатриоту Виктору де-Векки. А после его смерти значительное производство надгробных памятников из мрамора, лабрадорита и гранита возглавила невестка — Надежда де-Векки. Ее фабрика находилась на углу нынешних улиц Боженко и Тельмана, недалеко от Байкового кладбища, на которое поступала значительная часть изделий фирмы. Отдельные монументы производства вдовы де-Векки уцелели до сих пор. К сожалению, сама она не удостоилась надгробия: ее расстреляли большевики в жестоком 1919-м…

Ваятель химер

Если внимательно присмотреться к скульптуре рядом со знаменитым домом Городецкого на Банковой улице, где царица зверей дерется с царем птиц, то можно прочитать процарапанный в бетоне автограф автора бесчисленных статуй на фасадах и в интерьерах дома: «E. Sala 1902». Имя того же мастера начертано и на цоколе колонны здания нынешнего Нацбанка на Институтской. Да и другие популярные киевские строения рубежа XIX—XX веков тоже трудно представить без оформления скульптора с итальянской фамилией — костел, Национальный художественный музей, Оперный театр. Между тем миланец Элио Саля (1864-1920) попал в Киев почти случайно. Его пригласили из Италии в Петербург оформлять великокняжеский дворец на набережной Мойки. Там, в столице, он узнал, что киевляне затевают постройку нового музея и желают украсить его скульптурами. Двухлетние работы в Питере подходили к концу, так что Саля на всякий случай отправил в Киев свои эскизы — и попал в «десятку». Строительная комиссия сочла их лучшими.

Талантливый ваятель оказался на высоте своего мастерства. Его горельефный фронтон «Торжество искусства» на фасаде музея и громадные статуи львов с растрепанными гривами, выполненные из бетона, до сих пор вызывают восхищение. С тех пор ведущие зодчие города, и в первую очередь Владислав Городецкий, старались сотрудничать с ним (к слову, в оформлении дома Городецкого участвовал и брат автора статуй, живописец Эудженио Саля). Скульптор всерьез обосновался в Киеве, начал преподавать, обзавелся «художественно-скульптурной и декоративно-строительной мастерской Елия Осиповича Саля». Но, похоже, после 1914 года оставил город.

Тогда же, в начале прошлого века, в монументальной пластике Киева прогремело имя Этторе Ксименеса (1855-1926), уроженца Палермо, создателя многочисленных скульптурных памятников на обоих полушариях. В конце 1910 года он победил в конкурсе проектов величественного монумента «царя-освободителя» Александра II, завершенного в 1911-м. Буквально через два дня после открытия этого памятника в Киевской опере был смертельно ранен премьер-министр Петр Столыпин. По случаю его кончины решили установить в центре Киева статую премьера, — и снова первенство в конкурсе досталось Ксименесу, закончившему свой второй киевский памятник в 1913 году.

Оба эти монумента давно снесены. Между тем обнаруживаются дополнительные сведения, проливающие свет на столь успешные для Ксименеса итоги конкурсов. Известный скульптор Наум Аронсон в своих записках поведал, что именно ему первоначально сделали предложение подготовить проект памятника Александру II. Он показал несколько набросков, которые понравились заказчикам — членам комитета по сооружению монумента. «Я получил официальный заказ, — сообщил Аронсон, — подтвержденный просьбой сделать макет». Естественно, оговорили и сумму гонорара.

Однако на следующий день с Аронсоном встретился один из заказчиков, генерал Л., и без обиняков поинтересовался: «Скажите, а сколько будет нам?» Намека на откат Аронсон не понял, подумал, что это шутка, попрощался и вскоре уехал в Париж. К условленному времени он сделал макет, отвез его в Киев. Но неожиданно был объявлен конкурс, победителем которого стал Ксименес. И в его проекте Аронсон с изумлением узнал вариант композиции собственного макета. По поводу итальянца он выразился в своих записках одной фразой: «Этот художник знал, сколько будет им».

Римский профиль

На карте архитектурных памятников Киева достаточно заметен итальянский след. Если XVIII столетие представлено здесь уникальной Андреевской церковью, спроектированной гениальным Бартоломео Растрелли в стиле барокко, то позапрошлый век отмечен несколькими яркими образцами классицизма.

С 1833 года на протяжении 15 лет обязанности киевского городского архитектора выполнял зодчий Людвик Станзани. Окончив Римскую академию искусств Св. Иосифа, он занимался частной практикой в Италии, но получил приглашение от графа Александра Ланжерона поработать в Одессе. Посвятив несколько лет застройке «жемчужины у моря», Станзани перебрался в другой живописный город — Каменец-Подольский. Там он даже был назначен губернским архитектором, однако вскоре возглавил строительное дело в «матери городов русских». До сих пор на Подоле, где старинная архитектура меньше пострадала от жесткого напора современного бизнеса, можно видеть невысокие, но выразительные и гармоничные строения работы Станзани.

В застраиваемых им кварталах архитектор задешево приобрел изрядную усадьбу на улице Фундуклеевской (нынешней Хмельницкого). Оставив службу, итальянец для собственного удовольствия занимался рисованием, увлекался коллекционированием минералов и монет. А незадолго до смерти, которая постигла его в 1872 году, бездетный Людвик Станзани распорядился в завещании продать участок с домами и вырученные деньги переслать в Рим, в пользу своей alma mater (туда же отправить и коллекции), но часть их выделить Киевской Второй гимназии для учреждения стипендии имени Станзани.

Еще весомее прозвучала в Киеве фамилия Беретти. Сын профессора механики «из уроженцев итальянской нации», родившийся в римском предместье, Викентий Беретти стал видным петербургским архитектором, профессором Императорской Академии художеств. В 1837 году, выиграв весьма представительный конкурс проектов Киевского университета, он приехал в город на Днепре, чтобы остаться здесь навсегда. Величественный, торжественный корпус университета с мощной колоннадой — одна из знаковых киевских построек.

Тот же зодчий составил здесь проекты Института благородных девиц (известный позже как Октябрьский дворец) и Астрономической обсерватории. К сожалению, смерть в 1842 году помешала Викентию Ивановичу реализовать свои планы, однако его дело унаследовал родной сын — молодой академик архитектуры Александр Беретти. Он не только закончил отцовские постройки, но сам создал в Киеве такие заметные строения, как корпус Киевской Первой гимназии на нынешнем бульваре Тараса Шевченко и Анатомический театр (теперь — Музей медицины), участвовал в проектировании Владимирского собора. Александр Викентьевич занимал не последнее место в рядах киевских домовладельцев: в разное время ему принадлежали трактир с гостиницей на Бессарабке (где, кстати, останавливался Тарас Шевченко), особняки на Владимирской и Институтской, целый доходный комплекс на бульваре. Ныне отец и сын покоятся на Байковом кладбище, а имя Викентия Беретти носит улица на Троещине.

33 подзатыльника

Для киевского архитектора Александра Беретти пик известности и славы пришелся на 1840-е годы. В этот период он получал наиболее престижные заказы, пользовался благосклонностью генерал-губернатора Бибикова, слыл непререкаемым авторитетом. И вот некий дворянин Григорий Тустановский решил отдать ему в обучение своих сыновей Ромуальда и Петра. Он заключил с архитектором довольно-таки курьезный контракт.

Юноши должны были жить и учиться зодчеству у Беретти 8 лет, за что отец выплачивал определенную сумму. За досрочный разрыв контракта полагалась неустойка. При этом особо оговаривалось, что в случае непослушания или нерадивости учеников «Беретти имеет полное право, соразмерно вине и летам, наказать их, как ему угодно, в тех самых правах, какие имеет отец над детьми своими».

Очевидно, маститый учитель слишком энергично пользовался этим пунктом контракта. Четыре с половиной года Тустановские терпели, а потом без спроса покинули дом архитектора. Тот потребовал компенсации, и уездный суд признал за ним право на неустойку. Однако Тустановский-старший обжаловал это решение в высших инстанциях. Тут дело приняло совсем другой оборот. С одной стороны, контракт между Беретти и Тустановскими по форме не соответствовал законам и фактически являлся «филькиной грамотой».

С другой — Беретти привлекался к ответственности за нанесение оскорбления действием дворянским детям, за что полагался штраф в их пользу. Двадцать лет разбиралось это дело, пока Правительствующий Сенат не вынес решение, что… никто никому ничего не должен. Справедливости ради, заметим, что оплеухи Беретти все же пошли братьям на пользу: оба они успешно потрудились для застройки Киева.