— Жанр художественно-биографической повести, или портрета, довольно непрост, ведь он требует не только писательской фантазии и владения словом, но и добросовестной исследовательской работы. Почему вы избрали именно этот жанр? Какие представители этого жанра — мировые и украинские — были для вас образцами?


— Вы правы. К исследовательской работе с документами в архивах меня, наверное, приучила специальность инженера, некоторое время я работал в институте геофизики. К биографическому жанру пришел через исторический. Кроме повестей и рассказов о геологах, молодых современниках, я выпустил книги «Давні мелодії», «Гонитва до мосту» («Скіфи», в соавторстве), «Коли промовляють фальконети» (эпоха Казатчины), «Таємна грамота» (об украинских народниках). Много работал с историческими первоисточниками. Собственно, и следующие мои романы можно назвать историко-биографическими, ведь, рассказывая о выдающейся личности, старался представить исторический фон. Именно такими являются повести «Чуєш, брате мій» (Кирилл Стеценко), «Людям мила» (Людмила Старицкая-Черняховская), романы «Борвій», «Злет і заземлення Григорія Полетики», «Любов маєш — маєш згоду» (гетман Иван Мазепа и кошевой Запорожской Сечи Кость Гордиенко), «Вірую» (Михаил Грушевский) и «Садовський садить сад — з Марією і без».


Среди работников (от «письменницька робітня») этого жанра мне наиболее близки по стилю и документализму Андре Моруа и Стефан Цвейг.


Лично я для каждого романа перечитываю сотни документов, писем, книг, имеющих отношение к герою и его времени. Отбираю самое интересное, характерное, конфликтное.


Пришлось быть и первооткрывателем. Скажем, работая над романом «Злет і заземлення Григорія Полетики», документы о службе Полетики в Петербурге нашел в военно-морском архиве России — документы, которые до меня никто из исследователей не видел…


— В вашей книге «Борвій», посвященной Михаилу Старицкому, есть немало фактов, которые советская цензура не пропустила бы как «антисоветчину», автора обвинили бы в национализме. Не говорю уж о вашей позиции (полагаю, именно такая позиция и определила объект исследования). Как удалось выпустить книгу, избежав таких обвинений? И как продолжение этого же вопроса: почему именно Старицкий? Ведь почти каждый из той Киевской Громады, которая титаническими усилиями реанимировала украинский язык и культуру в условиях Российской империи, заслуживает аналогичной книги.


— «Борвій» вышел в 1987 году. В самом деле, там много действующих лиц — членов Киевской Громады второй половины ХІХ века: Николай Лысенко, Иван Нечуй-Левицкий, Михаил Старицкий, а еще Владимир Антонович, Павел Чубинский, Михаил Драгоманов, Павел Житецкий, София и Александр Русовы, Александр Конисский, Кость Михальчук, Тадей Рыльский, на которых тогда, когда я писал (1982—1984), еще стояло клеймо «украинских буржуазных националистов» или что-то подобное. Но я решил писать и о них (пан или пропал), вывести их из забвения… Махнул рукой на своего внутреннего цензора (помните, у Лины Костенко: «Шукайте цензора в собі»), дал себе волю и наслаждался этим. Пока рукопись лежала в издательстве «Радянський письменник», рецензировалась, подули свежие ветры, началась «перестройка». Поэтому сокращения в романе незначительные. К тому же мне повезло: редактором был Михаил Ратушный, человек образованный, «свідомий» и довольно смелый, мой единомышленник.


Почему обратился именно к Старицкому? Тут несколько факторов. Во-первых, меня поразила широта его натуры и интересов. Прозаик, поэт, драматург, директор и меценат первого украинского театра профессионалов, а еще — издатель, общественный деятель, участвовавший практически во всех общественных акциях того времени. Во-вторых, работая в 1966 году в геофизической экспедиции на острове Хортица, я прихватил с собой трилогию Старицкого «Богдан Хмельницкий» и был очарован ею (позже выяснил, что его дочь Людмила — соавтор; считаю, что это лучшее художественное произведение о гетмане). Читал романную трилогию после экспедиционной работы, в палатке, порой подсвечивая фонариком. Со временем прочел и замечательный роман Старицкого о Кармелюке. В-третьих, я с пиететом относился к театру с малых лет… Когда моего отца арестовали, мне было неполных девять лет. Мама, Юлия Ерофеевна, осталась с двумя детьми на руках. Но, несмотря на то, что тяжело работала и жили мы впроголодь, находила средства на билеты в театр и на концерты. Мама, преподавательница географии и биологии в киевских школах, и моя старшая сестра Майя были заядлыми театралками, они брали меня в театр уже с десятилетнего возраста. До сих пор помню Бучму, Ужвий, Пономаренко, Шумского, Юру — из украинского театра, Лаврова, Халатова, Романова, Стрелкову, Белоусова — из русского. Помню приезд в Киев пианиста Святослава Рихтера и его супруги — Нины Дорлиак. Рихтер выглядел тогда еще юношей — худощавый, с русым чубчиком. Он аккомпанировал Дорлиак и в перерывах между ее пением играл вдохновенно, уже тогда проявляя большой талант. А еще помню концерт Александра Вертинского в переполненном зале (кажется, оперного театра). Регулярно ходили на концерты Бориса Гмыри.


— Продолжением театрально-артистической линии в вашей работе стал роман «Садовський садить сад — з Марією і без», вышедший в издательстве «Феникс» в 2005 году и приуроченный к 150-летию Николая Садовского. Что говорить, писать о таком человеке — большое удовольствие (уверен в этом, ведь роман читается с большим удовольствием). Какая бурная жизнь, начиная с участия в русско-турецкой войне и кончая эмиграцией и возвращением уже в Украину советскую. А сколько было усилий, чтобы удержать украинский театр, а талант, артистическая натура, а личная драма его и Марии Заньковецкой… Написано это так, вроде вы были свидетелем этой жизни: откровенно, но без уклона в «скандал», тактично и с пониманием человеческой психики и человеческих слабостей. Как вам работалось и можете ли сказать, что достигли желаемого?


— Работал с упоением! Если на предыдущие романы (на сбор материалов) у меня уходило по два-три года, то на «Садовского» — чуть больше года. Использовал все, что удалось найти, переписку Садовского с Заньковецкой и другими, его воспоминания, воспоминания современников, переводы Садовского на украинский Гоголя, свидетельства о переводах Островского, Костомарова, Чехова, Ибсена, Стриндберга, чешских драматургов. Удалось разыскать племянницу актрисы Валентины Чаус (Гариной), у которой в последние годы проживал Садовский (кстати, известную художницу, тоже Валентину Чаус, которая рассказывала мне о взаимоотношениях Садовского и ее тетки). Ознакомился с воспоминаниями диспорных авторов и коллег Садовского, подруги Марии Заньковецкой и т.д. Михайлина Коцюбинская предоставила возможность просмотреть пражский архив Геник-Березовской, с помощью которого я попытался реставрировать судьбы сына Садовского — Николая Николаевича Тобилевича и отчасти его матери Евгении Базилевской.


А о том, что мне удалось сложные отношения Николая Садовского и Марии Заньковецкой, любивших друг друга, показать тактично, без «скандала», вы ответили в своем вопросе… Всегда помнил, что и Садовский, и Заньковецкая — реальные исторические лица, поэтому я не имею права что-то выдумывать об их отношениях, «рыться в белье и смаковать», упиваясь собственной изобретательностью, как делает это кое-кто из современных авторов. Деликатность, уважение и добрая память — прежде всего.


— И «Борвій», и «Садовський садить сад — з Марією і без» — вклад не только в украинскую литературу и ее биографический жанр, но и в историю украинского театра…


— Создавая этот роман, я провел исследовательскую работу. Жизнь такой личности порой интереснее фэнтези, ведь житейские перипетии, конфликты бывают столь неожиданными, что никакая фантазия их не сотворит.


— Расскажите о работе над книгой «Вибраного» Людмилы Старицкой-Черняховской.


— Это своеобразная эпопея… В начале 1980-х, когда я начал работать над романом о Старицком, наш выдающийся переводчик и литературовед Григорий Кочур познакомил меня с Ириной Стешенко, тоже известной переводчицей и — главное для меня — внучкой Старицкого и племянницей Людмилы Старицкой-Черняховской. Стешенко приняла меня приветливо, рассказала то, что помнила про своего «дідуню». Глядя на нее, слушая, я представлял, что таким темпераментным, вспыльчивым был и ее дед, поэтому использовал некоторые черты ее характера при изображении Михаила Старицкого. Вообще-то, Ирина Ивановна была экстравагантной дамой. Несмотря на преклонный возраст — стройная, и без макияжа в свет не выходила. Ничего удивительного, ведь в свое время была актрисой театра «Березіль»! Я к ней не приходил без цветов. Но на мои вопросы о тете Людмиле отмалчивалась, так же как и на вопросы об остальных членах семьи Старицких, подавляющее большинство которых было репрессировано. Да и сама Ирина Ивановна подвергалась притеснениям. Поэтому она, как говорят боксеры, «не раскрывалась». Знала, почем фунт лиха. Она ушла из жизни в конце 1987-го и еще успела прочесть мой роман «Борвій». Как выяснилось, Ирина Ивановна бережно хранила архивы всех своих родственников, людей творческих, в частности и архив репрессированной Людмилы Старицкой-Черняховской. А ознакомиться с документами и некоторыми произведениями мне помогли блестящий переводчик и замечательный человек Евгений Попович, член комиссии по наследию Стешенко, и завотделом Михаила Старицкого Музея выдающихся деятелей украинской культуры Вера Козиенко.


…Вот так и удалось представить картину жизни Людмилы Старицкой-Черняховской, ознакомиться с ее произведениями. И я начал хлопотать об их издании. Первое издание ее «Вибраних творів» я подготовил еще в 1990 году и принялся «пробивать», сперва по киевским издательствам — безрезультатно. Со временем предложил одному известному харьковскому издательству. Там согласились, ввели в издательский план, но потом передумали, возвратили мое предисловие, заплатив мизер (даже смешно цифру называть…), а подготовленные мною тексты Людмилы Михайловны оставили себе. Мол, мы составителю заплатили за работу. Пришлось начинать все сначала, снова готовить тексты и примечания к ним. В 2000 году при содействии Ивана Дзюбы и Мыколы Жулинского, удалось издать в «Науковій думці», в серии «Бібліотека української літератури» «Вибрані твори» Людмилы Старицкой-Черняховской с моим предисловием, комментариями и примечаниями. Туда вошли драматические произведения (жанр, в котором она наиболее преуспела) — «Сапфо», «Гетьман Дорошенко», «Іван Мазепа», «Милость Божа», «Останній сніп», блестяще написанная повесть «Діамантовий перстень», рассказы, оригинальные стихотворения и переводы, мемуары (воспоминания о Николае Лысенко, Лесе Украинке, Владимире Cамийленко), а также театроведческий труд «Двадцять п’ять років українського театру».
Монолог на заданную тему


— Мой отец, Хорунжий Михаил Иванович, в 1923 году окончил Херсонский педагогический институт с дипломом преподавателя украинского языка и литературы. Преподавал там, был заместителем председателя окружного (областного) Бюро украинизации. За свою активность поплатился, в 1929-м его привлекли к следствию по так называемому делу Союза освобождения Украины. Полгода держали в «допре» (тюрьме), но за бездоказательностью обвинений не осудили, а выслали из пограничной Херсонщины. С тех пор начались его и семьи скитания в поисках работы. В 1937-м, когда я родился, за ним приходили в Киеве, чтобы арестовать, но мы тогда гостили у моего деда по матери, в Запорожской области чекисты не нашли отца. А дальше то ли забыли о нем, то ли просто «гнали план», для них имело значение количество арестованных, а не конкретное лицо. И вспомнили аж в 1946-м, арестовали 22 мая, как раз в день Шевченко, вели следствие на Владимирской, 33, отправили в Лукьяновскую тюрьму. Приговорили к 10 годам лишения свободы за «антисоветские и националистические» настроения и упекли на Север, в Коми, город Инту, где он пахал на шахтах. Возвратился в Киев в 1957-м. Так что часть моего детства и юность прошли без отцовской опеки.


За это время я окончил семь классов 95-й школы и Киевский геологоразведочный техникум, успел три года поработать в экспедиции на территории Московского буроугольного бассейна.


Что побудило меня к писательскому труду? Несправедливость, которую увидел во время работы в экспедиции, нищету, выступление Хрущева по изобличению преступлений сталинизма, и, наверное, сработали отцовские гены… Ведь он обладал литературным талантом, который не удалось реализовать из-за тогдашних обстоятельств…