Cреди литературных апокрифов есть замечательный рассказ о том, как Лев Толстой на вопрос светской собеседницы, о чем его новый роман «Анна Каренина», ответил, мол, если б я мог вам в двух словах объяснить «о чем», мне бы не понадобилось снова писать роман. Так и суть книги Мирона Петровского «Мастер и Город» — это рассказ о Мастере и Городе (а чтобы узнать больше — придется прочесть книгу).


Уже в самом ее названии чувствуется толика снобизма по отношению к тем, у кого не возникло других ассоциаций, кроме как «мастер — телемастер» или «город — пригород — огород», и обещание «иных миров». «Мастер и Город» — это не букварь для начинающих читателей, а гурманское произведение о тонкой связи космических пространств: условного (реальности) и безусловного (литературы). О взаимопроникновении и параллельном существовании этих пространств в личности художника, его творениях и героях этих творений, которые дивным образом транспонируются из книг в жизнь, всплывают в случайных фактах бытия, тем самым придавая смысл, по сути, разрозненным и нелепым событиям. Если попытаться сгустить эту мысль до краткого определения, она бы звучала так: «Суть литературы — в ассоциациях» (а дальше — глубина). То есть смысл как раз в том, что «Мастер и Город» безошибочно прочитывается как «Булгаков и Киев», сохраняя все богатство смысловых узелков и с литературными персонажами, и с автором, их описавшим, и со средой, из которой он их впитал и в которую, растворив (сгустив?) в слове, возвратил. Этому круговороту (реальность — преломляющее сознание художника — литература — реальность) «творческих импульсов» в природе и посвящена книга Петровского.


Одно из самых интересных наблюдений в ней — мысль об особой, «впитывающей», природе творца вообще и Булгакова в частности. Но еще интереснее — скрупулезное исследование, подтверждающее эту мысль: «Булгаков брал свое везде, где находил, но как много у него оказывалось «своего». Собственно, вся эта книга — о булгаковском «своем»: от личных впечатлений писателя, промелькнувших в его жизни лиц и персонажей (выдающихся и не очень), бытовых картинок, пролистанных и выброшенных газеток, журналов, случайно попавших в поле его взгляда надписей на афишной тумбе… Петровский, например, любовно выуживает из Бог знает каким таинственным образом сохранившихся архивов раритетную киевскую газетку «Чертова перечница» (1918), поскольку-де ее с восторгом цитировали в доме у Турбиных, приговаривая: «Талантливы, мерзавцы…». Для него, как исследователя «духа» мастера, важна не только литературоведческая точность в установлении источника цитаты, но и — что примечательнее — источник булгаковской восхищенной эмоции, хоть и вложенной в уста литературного персонажа, но несомненно подлинной.


И тут вспоминается иной литературный персонаж — ребенок-философ из рассказа Сэлинджера «Тэдди», которого тревожил вопрос: вот не заметь он апельсиновых корок, выброшенных с борта парохода и проплывающих мимо его иллюминатора, значило бы это, что они существуют, по крайней мере, в его мире (а что нам дела до других миров?). Ни в коем случае не принижая приведенных в книге Мирона Петровского подробностей художественной жизни Киева 10—20-х годов прошлого века до апельсиновых корок, хочу сказать лишь то, что и они могли бы оказаться выброшенными «с парохода современности» (salut, Маяковский! Кстати, цитата из Владимира Владимировича вырвалась невольно: она инспирирована одним из интереснейших разделов книги, посвященном непростым взаимоотношениям Мастера и Глашатая и их литературной перекличке), если бы не были уловлены чутким слухом Булгакова и — позже — распознаны внимательным глазом его исследователя. Притом что распознать в Булгакове «добулгаковское» — непросто: ведь напитавшись его произведениями, приметы реального мира начинаешь воспринимать сквозь призму его взгляда.


В «Мастере и Городе» есть потрясающий момент: описание предполагаемой экскурсии «в двух пространственных системах — реального Киева и булгаковского романа». «Вот запутанные переулочки в районе Мало-Подвальной (в романе — Мало-Провальной) улицы, откуда вынырнула спасительница Алексея (Турбина) Юлия Рейсс, вот площадь перед Софийским собором, дальше — Андреевская церковь и крутой Андреевский спуск (в романе — Алексеевский), где — на полпути к Подолу — в доме под номером тринадцать жили Булгаковы и где творческой волей художника навечно поселены Турбины…». Я, конечно, подозревала, что не я одна совершала подобную экскурсию с книжкою в руках по улочкам и переулкам, которые от твоего «книжного» присутствия обретали иной — не бытовой — смысл, но прочитать об этом в книге было чрезвычайно приятно (нас таких много! всех не перевешаете!). В момент такого книжного путешествия город, который просто достался тебе по праву рождения, превращался в Город, который ты выбирал. Чтобы потом, в процессе твоего взросления и обрастания текстами, неминуемо стать одним из многих, но все же лично выбранных тобою Городов. Но при этом само понятие «Город» с любовной прописной буквы уже навсегда останется в твоем сознании неразрывным с булгаковским Городом «Белой гвардии» (твоим Киевом, конечно); так же, как и твой личный «терминологический словарь» среди значений слова «Мастер» укажет и героя «Мастера и Маргариты», и их автора. Потому что только мастеру под силу взять слово и переплавить его в литературу так, чтобы оно стало термином — пусть даже только твоим, личным (а таких личных, как оказывается, целый Город).



P.S. Дописывая статью, я обратила внимание на аннотацию, написанную Мироном Петровским к «Мастеру и Городу», которую не заметила вначале: «Перефразируя название книги, популярной в годы юности Булгакова, эту книгу о нем можно было бы назвать «Рождение художника из духа города». Как странно: я думала, что сама придумала заголовок к своей статье, а оказалось, что он просто «родился» из чтения книги…


Заказать в Магазинчике