***
Когда беспечный май ходил гулять по скверу,
Крещатик окал на приезжих, хмуря бровь,
Мы выпивали за надежду и за веру,
И, черт возьми меня, конечно, за любовь.


А небо было того самого колора,
Когда из сумерек ваялся вечерок,
И уносили огоньки фуникулера
Майн либер фройлен на сольфеджио урок…


Ах, Боже мой, ах, что за наваждение, –
Какой-то день рождения,
Какие-то туда-сюда хождения,
Багряных роз охапка…
И все же из тумана прорывается,
В душе моей взрывается
То самое, что странно называется –
Ну, скажем, Бессарабка.


Блик лунной дольки на Софиевском соборе,
Хрущей гуденье над нескошенной травой,
И время таяло в черешневом растворе,
Как позабытый и ненужный постовой.


Мы разливали на церковной белой тверди,
Счастливый глаз был, как алмаз и ватерпас!
Но все грядущие разлуки, боли, смерти
Уже сидели на заборе сзади нас…


Ах, Боже мой, ах, что за наваждение, –
Какой то день рождения,
Какие то туда-сюда хождения,
Пробоина сквозная…
И все же из тумана прорывается,
В душе моей взрывается
То самое, что странно называется –
Ну, скажем, Прорезная.


По Физкультурной проезжала поливалка,
И чья-то мама куру шпарила в окне.
А мне в далеком далеке чуть было жалко,
Что майне фройлен не скучает обо мне.


Ветра лупили тополиную перину,
И новый день был глуповат, как карнавал.
Но он не портил ту чудесную картину,
Которую я спьяну вам нарисовал.


Белые дожди


Дождями белыми омыт
Грачиный лепет.
Все больше остываем мы,
Все ближе к лету.
Деревья обнажили суть:
Листва пробилась.
Куда теперь мы держим путь,
Куда теперь мы держим путь,
Скажи на милость?


Еще черна надежд мишень,
Да светло утро.
Откуда же у нас в душе
Такая смута?
Иль день отрекся ото дня,
Иль ночь глумилась?
Иль вера бросила меня,
Иль вера бросила меня,
Скажи на милость?


Сулят соблазны воробьи
С соседних кровель.
Устали губы от любви,
Сердца – от крови.
В такую пору пить до дна,
В такую пору пить до дна,
Да звать бы милых.
Но где теперь те имена,
Но где теперь те имена,
Скажи на милость?


Две капли по щекам скользят,
Две капли по щекам скользят –
Ненастье, сырость…
О, где, Господь, мне нежность взять,
О, где, Господь, мне нежность взять,
Скажи на милость?


В те времена


В те времена, тогда, вначале,
Когда мы дней не замечали,
Да что там дней — нас годы мчали,
И золотые имена
В морозном воздухе звенели,
Их вкус был слаще карамели,
И наши губы пламенели
В те времена.


В те времена, тогда, крылаты,
Мы презирали циферблаты
И шли в христосы и пилаты,
Не зная, какова цена
Любви горячечной и тленья,
Предательства и просветленья,
Нас всех равняло вдохновенье
В те времена.


В те времена, тогда, о Боже,
Мы превращали травы в ложа
И, злых кузнечиков тревожа,
Мы пили лунный свет до дна.
В июльских храмах медностенных
Восторженно, самозабвенно
Сводили счёты со Вселенной
В те времена.


В те времена, тогда казалось,
Что прожита такая малость,
Что уйма времени осталась,
Что мы надышимся сполна
Дождями, травами, лесами,
Что никогда не станем сами
Твердить глухими голосами:
“В те времена…в те времена…”



Вечереет.


Вечереет. В доме тишь и запустенье.
Пахнет серой и паленой пахнет шерстью;
И мне видится движенье света к тени,
Как извечное движенье к совершенству.


Тьма густеет, сахарится, как варенье,
Налипает на ладони мокрых листьев,
Будто день всего прошел от сотворенья,
А Господь не одичал от горьких истин.


Желтый глаз луны река качает сонно,
Белизной горят черемухи манжеты,
Будто плод запретный все еще не сорван,
Не написаны библейские сюжеты.


И такая тишина в саду латунном,
Будто нет еще ни рая, ни чистилищ,
Будто мы еще заносчивы и юны
И как следует любить не научились…



Вёсны шли с разливами…


Вёсны шли с разливами,
Солнце жгло густое…
Были мы счастливые
Посреди застоя


Не держу на сердце зла,
Помню дни лихие,
Золотые купола
И хмельной мой Киев


Мы гуляли над Днепром,
Пили что придется,
И – руби хоть топором –
Юность нам зачтется!


Что-то наши столики
Стали меньше ростом.
Разбрелись соколики
Кто в Нью-Йорк, кто в Бостон…


Как себя ни береги –
Вечно кто-то словит.
Вот какие пироги
Нам судьба готовит!


Годы торопливые,
Шевелите струны…
Были мы счастливыми,
Пока были юны.


Не в обиде – в пустоте
Память сердце метит.
Мы давно уже не те,
Но пока – не эти!


С глаз исчезла пелена,
Как с девчонок ленты…
Раньше были времена,
А теперь – моменты…



***
Где же вы, где же вы, тихие улочки,
Клены пушистые, мост у ручья?
Мамины кнедлехи, сладкие булочки, –
Время душистое, юность моя?!
Клавиши, клавиши,
Спойте о давешнем –
Время душистое,
Юность моя.


Крылья б мне, крылья б мне легкие, светлые, –
Перелетел бы я в эти края.
Спел бы я бабушке песни заветные,
Чтобы заслушалась юность моя…
Клавиши, клавиши,
Спойте о давешнем –
Чтобы заслушалась
Юность моя.


Дни мотыльковые, сны васильковые,
К вам возвращаюсь я, слез не тая…
Тихие улочки, кнедлехи, булочки,
Мама и бабушка – юность моя.
Клавиши, клавиши,
Спойте о давешнем:
Мама и бабушка –
Юность моя…


Они проснулись поутру…


Они проснулись поутру,
И пили чай, хрустя хлебцами.
Бельё качалось на ветру
На леске между деревцами.


…Он выбегал, накинув шарф,
По лестнице в притихший дворик.
Пустую банку вороша,
Он восклицал: “Ах, бедный Йорик!”


И был апрель. И по реке
Спешили грузовые баржи…
И двушка в тёплом кулаке
Была потёртым знаком кражи.


Он набирал шесть долгих цифр
Из углового автомата,
И обещал билеты в цирк,
И улыбался виновато.


Он заходил к себе домой,
Читал унылую записку
И восседал за стол хромой.
И ел холодную сосиску.


Потом ложился на диван
И, проглотив четыре строчки,
Заваливался, как в туман,
Не сняв ботинок и сорочки.


Он молча вглядывался в тьму,
Ища итог судьбы печальной,
И там мерещилась ему
Другая жизнь. И берег дальний.



Песенка уличного фонаря


Вот и снова коричневый пёс
с грустным взглядом ковёрного клоуна
Свою лапу занёс, на хозяйский косясь поводок.
Гирька серого утра,
в медь трамвайного уха закована,
Тянет ходики дня, на которых грустит холодок.


Не приходит фонарщик давно,
Чёрный шарф и цилиндр его вылиняли,
Семь надежд в проводах,
словно галки, кричат на дворе.
Длинный дом замычал.
Из подъезда, как капли из вымени,
Потекли чьи-то лица, не видящие фонарей.


Мне бы в полдень на солнце повыть,
Ошалев от тоски, рваться с привязи,
И валяться в пыли, и жестянку зубами скрести…
И фонарщика звать,
шерсть плешивую в горечи вывозив,
Чтоб он тёплой рукой
вдруг погладил меня по шерсти.


Но густая спускается ночь
по ступенькам насупленной лестницы,
И проснувшиеся фонари, улюлюкая, гонят тихонь.
И толпятся вокруг мои улицы, словно наперсницы,
Будто это для них я похитил сегодня огонь.


Эта слава ночная моя
будет длиться недолго и трепетно –
До полоски зари и до первых трамвайных звонков…
И тогда только псы, ошалев от хозяйского лепета,
Будут сладкие слюни ронять со своих языков.


По Андреевскому спуску…


По Андреевскому спуску
Тянет ночь свою мотузку.
Мокрых крыш покинув челядь
Скачут годы на качелях!
Гойда! Го-да!
Чуть прочерченный извёсткой
Силуэт на небе звёздном.
Гойда! Го-да!


Кто украл сердца девичьи?
Ричард кличет, рыцарь рычет…
Мой любимый, ненаглядный, сокол мой!
Разделили нас века несметной тьмой.
На чужбине конь твой скачет, лязг мечей.
А любовь моя смелей и горячей.


Лишь опустит ночь созвездий бахрому –
Твои плечи, твои руки обниму.
С Иудейских гор слетится вороньё.
Но сегодня рвать им сердце не твоё.
Взгляд последний оброни в Иерусалим –
Пусть он станет нам колечком золотым.


Плачет дева молодая, свет в очах,
Ворожит, гадает, тает при свечах.
Засыпает Киев, тени и рука.
В замке Ричарда беда от сквозняка.


…По Андреевскому спуску
Тянут пьяницу в кутузку.
А в светлице, сны глотая,
Плачет дева молодая.


Расцвела черемуха в Полицейском садике…


Расцвела черемуха в Полицейском садике,
На скамьях студентки курят импортный “БТ”,
И гудят, гудят шмели, как пьяные десантники,
Поражаясь, как и я, общей красоте.


А ты вся в платье из такого креп-жоржета,
А май банкует, весь в жасминовом пылу,
Чтоб я так жил, я не забуду это
И пирожки с повидлом на углу.


Пробасит речной буксир, к лодкам недоверчивый…
Твой словарь испанский лег в траву до сентября.
Ах, мама, мама, не ищи нас ночью гуттаперчевой,
Милицейские бригады не тревожь зазря.


А все в предчувствии расплавленного лета,
А день заброшен, как картошечка в золу,
Чтоб я так жил, я не забуду это
И пирожки с повидлом на углу.


Но пока идут дожди, как судьба, короткие,
Растянусь у дня на дне я, цел и невредим,
Это в полдень продавцы выглядят сиротками,
А под вечер им ведь сами душу отдадим.


А твой троллейбус тормозит у Горсовета,
Где в люльках тетки трут железом по стеклу.
Чтоб я так жил, я не забуду это
И пирожки с повидлом на углу.


Посвящение Киеву (из цикла “Эмиграция”)


Я этот город буду помнить вечно, –
За все, что в нем сбылось и не сбылось,
За то, что путал он простосердечно
С еврейским “вей из мир!” русское “авось”.


Свяжу на память узелок гордиев –
Пусть будет он единственным узлом,
С которым я покину светлый Киев,
А он меня да не помянет злом!


Аз ох ун вей, товарищи бояре,
Нам тесно стало вдруг на этом шаре –
И наш исход идет под стук колес…
Но! – я не вижу повода для слез!


Я счастлив был, и, выйдя на Крещатик,
Залитый солнцем с головы до ног,
Вонзал свой взгляд в девчонок веснушчатых –
И жизнь была прекрасна, видит Бог…


Я пробегал по улочкам горбатым,
Я воду пил из вещего Днепра.
Я стал седым, но я не стал богатым,
Я знал добро – но не нажил добра…


Аз ох ун вей, товарищи бояре,
Играет гой на стареньком баяне.
Еврейский уменьшается вопрос…
Но! – я не вижу повода для слез!


Прощай, прощай, мой город семиглавый,
Мой лучезарный верный горбунок…
Пускай теперь другие ищут славы, –
А я с тобою прожил все, что мог…


Я этот город буду помнить вечно…