Его песни — это последняя звезда на небосклоне Серебряного века России. Вертинский создал небывалый синтетический жанр. Стихи (частью свои, частью — поэтов-современников: Цветаевой, Северянина, Блока) он положил на свои мелодии и “склеил” собственным исполнением. Культуру элиты он непостижимо соединил с массовой, китчевой. И оказалось, что “гибрид” удовлетворяет вкусы очень разных людей — от снобствующих эстетов до простодушных профанов. Ему аплодировали и напыщенные “их сиятельства”, и полуголодные гимназисты. Он прожил свои песни и спел свою жизнь.
Популярность ему принесла маска грустного Пьеро, в образе которого с середины 1915 до конца 1917 года он появлялся на сцене. Образ печального и комичного шута как нельзя лучше соответствовал той роли утешителя, которую он выбрал. Образ Черного Пьеро, появившийся позднее, производил уже иное впечатление. Маска страдальца, бессильного что-либо изменить, отобразила непрочность самого времени, застывшего на грани трагического предчувствия перемен. Во множестве фильмов 10—20-х годов мелькает тень “вертинскообразного” господина с надрывным голосом, звучат его песенки — органическая часть исчезающего мира. “Уходящая натура” обрела в его лице достойного лицедея, “профессионального плакальщика”, надсадно и впопад голосящего на “похоронах эпохи”.
Причина его успеха прежде всего в том, что его творчество отразило кризис духовной культуры общества. Маленький “эстрадный Блок”, Вертинский пел о счастье в страшном мире. И когда на смену Серебряному пришел Железный век, а мир стал еще страшнее, его голос манил и завораживал надеждой. Жившие в том веке тянулись на голос певца, как зеки к костерку в стужу. Ведь большинство его песенок — баллады о маленьких (не ничтожных, а добрых и неагрессивных) персонажах. Любить этих “маленьких” для него значило жалеть их. И когда он сочинил песенку о Сталине, у него даже для этого, отнюдь не “маленького” персонажа не нашлось других чувств, кроме жалости…
Вертинский создал новый жанр — песню, более утонченную, чем русский романс. Его заплаканная Муза в убогом рубище — это его ностальгия по утраченному и не свершившемуся. Православное богословие различает грех свершения и грех упущения. А уж он-то никак не был грешником, упустившим свой шанс творить добро. Он победил в себе комплекс “недообласканного ребенка”, чувство сиротского одиночества и покинутости в мире, выпадения из времени. И прожил жизнь на полную катушку…
…Его подарила миру киевская земля. По словам его дочери Анастасии, “папа очень любил вишневое варенье”. И это пристрастие появилось явно не в парижский или шанхайский периоды его жизни. Брак его родителей не был зарегистрирован официально, и отец усыновил своих детей — старшую дочь Надю и сына Сашу. Дети рано потеряли родителей, и их взяли на воспитание тетки со стороны матери, причем дети оказались в разных семьях. При этом Сашу уверяли в смерти сестры. Встретились они лишь в годы Первой мировой войны.
Он был исключен из двух киевских гимназий, и ему открывался широкий и избитый путь в беспризорники. Но Сашу спасло обостренное чувство прекрасного: юноша-эстет часто ходил в церковь и театр, как статист принимал участие в постановках. Чтобы свести концы с концами, он брался за самую “экзотическую” работу — разносил открытки, на днепровских причалах разгружал арбузы.
В 1910 году он покинул Киев, “родину нежную”, и переехал в Москву. Поступить в школу Художественного театра помешало его отчаянное грассирование и пришепетывание. Вскоре Вертинский попал в Театр миниатюр Марии Арцыбушевой, где с успехом исполнял острые скетчи на злобу дня. Поначалу, работая в театре, он получал символическую плату — “борщ и котлеты”, а затем — твердое жалование. Увы, деньги эти шли главным образом на покупку кокаина.
В 1912 году сбылась его юношеская мечта — он стал сниматься в кино в первых киностудиях “Акционерного общества Алексея Ханжонкова”. Вертинский дебютировал как киноактер в экранизации фильма “Чем люди живы?” по рассказу Льва Толстого. Его снимал сын Льва Николаевича Илья. Ангел в исполнении Вертинского должен был голым упасть “с небес” (на самом деле — с крыши сарая) в снег и уйти вдаль… Тогда же он заметил в скромной жене прапорщика демонически красивую женщину — это была будущая звезда немого русского кино Вера Холодная. Молодой актер влюбился в нее пылко и… безответно. Большое количество его романсов посвящено именно ей.
В конце 1914 года он отправился санитаром-добровольцем на фронт, а в начале 1916 года, после ранения, вернулся в Москву. На эстраду Арцыбушевского театра Вертинский вновь вышел в черном костюме грустного шута. Его песни поначалу назывались “печальными песенками Пьеро”, или “ариетками”. А самого артиста называли “русским Пьеро”.
…После большевистского переворота он пришел к выводу, что ему не ужиться с новой властью. Москву сменил Киев, затем Харьков, Одесса… Однажды ночью его поднял с постели белогвардейский офицер и отвез в походный вагон генерала Якова Слащева (ставшего прототипом Романа Хлудова в булгаковском “Беге”). Генерал желал услышать одну единственную песню: “То, что я должен сказать” — о гибели трехсот московских юнкеров в дни Октябрьского переворота 1917 года. В конце концов он оказался в Севастополе среди отчаявшихся “все еще русских”. Колоритный шантанный Певец (Валерий Золотухин), поющий в фильме “Бег” среди отрешенности и разгула, “пира во время чумы” томный романс “Это было у моря…” — это и есть “Вертинский тогда” в представлении режиссеров Алова и Наумова.
В числе многих “вытолкнутых” из России детей Серебряного века он оказался в Константинополе. Начинается тернистая дорога скитаний “русского Пьеро”. Рождаются новые баллады о клоунах и бродягах, пажах и танцовщицах, капризных дамах в шикарных манто… Положение беглецов из России ухудшалось. Генералы соглашались работать швейцарами за тарелку супа, утонченные аристократки — прачками. Вертинский перебрался в Румынию, в Польшу, затем — во Францию, а потом в Берлин… В 1925 году он едет в Париж — “Мекку” русской эмиграции. Здесь знакомится с представителями романовского дома, знаменитыми “бывшими звездами” — Анной Павловой, Тамарой Карсавиной, Михаилом Фокиным, снимается в кино, много гастролирует. Он даже поменял репертуар — начиная с 1930 года писал песни на стихи советских поэтов.
Осенью 1934 года Вертинский отплыл в Америку. Он познакомился с Чарли Чаплином и Марлен Дитрих. Однако несмотря на неоднократные предложения, так и не сделал карьеры в Голливуде — он на дух не переносил английскую речь. Его “слегка поташнивало” от окружавшего его “добродушного кретинизма”.
В октябре 1935 года он уехал в Китай. Все долгие годы эмиграции Вертинский стремился вернуться на родину. В 1937 году его пригласили работать в посольстве СССР. Он начал сотрудничать с советской газетой “Новая жизнь” в Шанхае, с радиостанцией ТАСС — пытался показать свою лояльность к советской власти. Однако началась Вторая мировая война. И лишь после изгнания японцев он неожиданно получил разрешение на въезд в СССР… На это тревожное время ожидания пришлись ухаживание и женитьба Вертинского на юной грузинско-русской красавице Лидии Циргвава, родившейся в Харбине. В 1943 году у них родилась дочь Марианна, а в 1944-м, уже в Москве — вторая дочь, Анастасия.
На родине ему, как и многим, угрожала опасность угодить под каток “борьбы с космополитизмом”. Когда Жданов в 1948 году принес на утверждение постановление политбюро об идеологическом погроме музыкантов, там упоминался и он. Сталин тогда сказал: “Дадым артысту Вертынскому спокойно дожить на родыне”. Поговаривали, что Сталин имел все его пластинки и любил их слушать.
В 55 лет артисту пришлось начинать все сначала, ездить по всему Союзу. Однако из ста с лишним песен его репертуара к исполнению в СССР было допущено не более тридцати. Концерты в Москве и Ленинграде были редкостью, на радио Вертинского не приглашали, записей не делали. При этом в 50-е годы он много снимается в кино. Наконец стали записываться его пластинки. А в 1951 году за участие в фильме “Заговор обреченных” он даже был удостоен Сталинской премии. Умер маэстро Вертинский 21 мая 1957 года в Ленинграде. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.
…А за несколько лет до смерти судьба в последний раз привела его в Киев, где он снимался на Киностудии имени Довженко. Он едва не стал киевским босяком, побывал “в шкуре” неприкаянного подростка, кокаиниста… Но, будучи Художником от Бога, стал воплощением высочайшего артистизма. Если из киевских босяков могут вырастать Вертинские, то, может быть, не все так уж безнадежно?