Итак, конец июля 1939 года. «Читка» пьесы во МХАТе — на открытом заседании Свердловского райкома ВКП(б). Участники заседания аплодируют стоя. «Театр должен поставить пьесу к двадцать первому декабря» (то есть к 60-летию героя «Батума»). В самом начале августа восторг этот разделяет и Комитет по делам искусств. И посылает пьесу «наверх», в секретариат цезаря.

Спустя неделю туда в нетерпении звонит другой энтузиаст пьесы, Немирович-Данченко, чтобы узнать о дальнейшей ее судьбе. Пьеса «оттуда» еще не возвратилась, но уже решено отправить в Батум «бригаду». По словам одного из ее участников, «для сбора и изучения архивных документов». «Бригадир» — сам Булгаков.

Выезжают из Москвы, «с полным комфортом», 14 августа, где-то в 11 часов. Пьют в «бригадирском» купе коньяк, едят ананасы. Остановка в Серпухове. «Булгахтеру (то есть Булгакову) телеграмма!» Писатель бледнеет. «Как будто, — вспоминает жена, — он все время ожидал ту роковую для него весть: «Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву».

…Пьеса беспросветно запрещена. Впервые она будет напечатана спустя почти сорок лет. В США, в штате Мичиган.

Через полгода после той катастрофы писатель умер.

Блестящий лингвист и историк культуры Вячеслав Всеволодович Иванов вскоре после известия об американской публикации «Батума» говорил мне: «Что ж, Булгаков — русский националист, и, возможно, что-то в Сталине ему импонировало?»

Не похоже. Радикальная националистическая переориентация советского режима, начатая Сталиным примерно в 1931 году, была встречена Булгаковым с глубоким недоверием: не то и не так.

А вот истолкование пьесы, предложенное известным булгаковедом Мироном Петровским в его книге «Мастер и город. Киевские контексты Михаила Булгакова». Исследователь убедительно выявляет в «Батуме» некую «двойную экспозицию», просвечивающую в сталинской теме, разительно не совпадающую с панегириками того времени. «Батум», по Петровскому (среди прочего, впервые выявившему в нем сквозную систему реминисценций из «Бориса Годунова»), это пьеса именно о самозванце и самозванчестве. Но в еще более демоническом, чем у Пушкина, виде: пьеса об Антихристе, исподволь завладевающем миром…

Что ж, писатель, рискнувший сочинить роман о Христе, мог рискнуть и сочинить пьесу о Его антагонисте.

Разумеется, эта тема в «Батуме» глубоко законспирирована, спрятана «в глубину строки». Но ведь конспирирует и сам герой пьесы. Конспирирует, утверждают теологи, Антихрист…

…Почти одновременно с «Батумом» в русском зарубежье появилась новелла Владимира Набокова «Истребление тиранов». Поразительная по своей художественной мощи картина той же темы. Только автор и рассказчик здесь, по обстоятельствам, не скрывают своих чувств. Булгаков же (по другим, понятно, обстоятельствам) — скрывает. Подполье истории. Душевное подполье героя. Подполье авторских намерений. Все здесь зашифровано.

Но сам-то герой, перелистывающий пьесу на ближней даче под Москвой в августе 1939-го… Сам-то он ее — расшифровал? Ведь в семинарии он когда-то изучал апокалиптику, исчислявшую признаки и сроки Антихриста.

Так что же все-таки происходило в те часы на той даче — и в самом сознании ее хозяина?

Биографы Булгакова как-то не обратили внимания на те дни и даже часы.

Начало августа-1939. Пьеса «Батум» — в сталинском секретариате в ожидании того, что ее прочтет ее же герой.

Увы, нет еще так называемой научной биографии Сталина, его так называемой биохроники. Но, благодаря внушительной лубянской мемуаристике, появившейся в последнее десятилетие, более чем известно: в те дни хозяин полумира занимался совсем другим своим «биографом» — Л. Д. Троцким, вот уже многие годы отслеживавшим каждый шаг Сталина. И в прошлом, и особенно в настоящем. Именно в те дни и воспоследовало распоряжение об убийстве злонамеренного «биографа». Сталин самолично наставляет его убийц.

Но дальше — больше. В самом напряженном календарном режиме (можно сказать, круглосуточном) сталинский компас в те дни колеблется — в сторону то союза с западными демократиями против Гитлера, то союза с Гитлером против этих демократий. Демократии те лгут и юлят на переговорах со сталинскими канцлерами, докладывающими об их ходе диктатору едва ли не ежечасно. Переговоры окончательно заходят в тупик. Но зато Сталина уже изо всех сил обхаживает германская дипломатия: Гитлеру надобны советские гарантии при нападении на Польшу, а самой той дипломатии — комфортабельное пребывание в ее берлинских и особенно московских особняках. Лгут и изворачиваются все. Внешнеполитическая сталинская стрелка ходит ходуном. Историография ее расписана уже едва ли не по минутам.

Но вот — тринадцатое августа. Воскресенье. Недолгий перерыв от тех трудов. Можно съездить на дачу и, по обыкновению, что-то там перелистать, не имеющее отношения к судьбе Троцкого, а также и всего остального мира…

По всем признакам, Сталин раскрыл «Батум» именно в тот воскресный августовский день: телеграмма о судьбе пьесы догнала Булгакова в Серпухове на следующий день…

Возможная некоторая реконструкция воскресных «читательских» впечатлений.

…Троцкий уже обречен. Но неизвестно, когда «это» произойдет. Так что ж: дать ему перед смертью возможность «отрецензировать» эту странную пьесу странного автора?!

…Лет за пять до того Троцкий подобным и беспощадным образом «отрецензировал» блестящий роман Андре Малоро «Условия человеческого существования». О китайской революции в Шанхае. «О бюрократических в ней ошибках Коминтерна» (Троцкий), то есть о сталинской политике в Китае. Любопытствуя, вся тогдашняя западная интеллигенция, либеральная и левая, прочла ту «шанхайскую» рецензию. Ждать теперь такую же, но «батумскую, весьма возможно, еще более резкую?.. Нет!

…И с кем бы ни был подписан — в ближайшие дни! — договор, нечего давать в руки и договаривающимся, и договорившимся пьесу о том, с кем они договаривались или вот даже договорились… Нет!

То есть более неблагоприятной политической и психологической «метеорологии» для этой пьесы, чем в те дни, трудно даже себе представить! Даже в контексте всей остальной многотрудной булгаковской биографии…

Следует та окончательно сокрушившая писателя телеграмма.

«В последствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно…» («Мастер и Маргарита»), в октябре 1939-го, посетив МХАТ, герой «Батума» скажет Немировичу: пьесу «Батум» он считает хорошей, но ставить ее нельзя…

А что можно? В следующем году на русский с грузинского смешно переводится наивный лубок Шалвы Дадиани «Из искры…», написанный в Тбилиси в 1937-м, в самый разгар тамошних бериевских репрессий, и свидетельствующий более о лояльности драматурга, чем о его таланте.

«Ваш роман прочитали…» («Мастер и Маргарита»)…

Прочли и пьесу. Только другие и по-другому…

Но тоже так, «как это бывает только во время мировых катастроф» (там же).


Купить книгу «Мастер и город. Киевские контексты Михаила Булгакова» в Магазинчике