Впрочем, имя профессора Киевской академии Александра Глаголева, бывшего также духовным цензором в Городе, возникало и в связи со сложной издательской судьбой драматической поэмы Леси Украинки «На поле крови» (1909). Журнальная книжка, где напечатана поэма, была запрещена — по инициативе Глаголева, твердо державшегося правила православной церкви, запрещающего внеканоническую беллетризацию новозаветных сюжетов (драматический этюд Леси Украинки представляет собой воображаемый диалог старика-паломника и Иуды, только что предавшего некоего Пророка). Что же, легко себе представить, как в том «тесном кабинетике, забитом книгами», студент-медик Михаил Булгаков, пришедший к другу семьи и, по-видимому, духовному наставнику, увидел там, да еще в пору своего неверия, — и ту злополучную журнальную книжку.

Профессор Духовной академии, разумеется, никак не мог согласиться с вымыслом в новозаветном поле — на том Лесином «поле крови». При этом можно вспомнить и весьма осторожное отношение нынешней церкви к «Мастеру и Маргарите». И некоторых близких к ней умов… К «Мастеру и Маргарите» я отношусь скверновато» (академик С. С. Аверинцев).

Сегодня об отце Александре и его сыне отце Алексее уже надлежит говорить как о совершенно суверенных фигурах.

Отец Александр Глаголев — гебраист высокого класса. Знание едва ли не двадцати языков. Всей суммы тогдашней церковной и другой филологии, истории. «Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше все богословские…» («Белая гвардия»). Накануне последнего ареста отец Александр усиленно занимался итальянским языком…

Эта интеллектуальная культура как-то заслоняет от нас куда более существенное в том человеке. То, что для чего та сверхкультура была всего лишь рабочим инструментом. Жизнь — жертва. Положи эту жизнь за други своя. Это просто, как крест. В сложности своей теснящий все библиотеки мира вместе взятые.

Отец и сын Глаголевы вошли в стремнину времен, когда тяжесть истории, увы, всем для того оснащенной — от взбесившихся государств до еще более агрессивных идеологий — стала совсем неимоверной. Тут уже не до «книжечек».

… В 1905-м отец Александр (в романе «Белая гвардия», «от печали и смущения спотыкающийся») сам-одинешенек выходит на Подол с крестом в руках, в священническом облачении, навстречу совершенно обезумевшей погромной толпе. И останавливает ее.
Спустя столько-то лет «возник вопрос об употреблении евреями христианской крови»: выражение поэта Александра Блока, до немоты поразившее поэта Осипа Мандельштама. Тогда же отец Павел Флоренский на вопрос, мог ли тот лукьяновский приказчик из Киева убить, ответил еще неожиданнее поэта Блока: «Мог. Во всяком случае, я бы на его месте убил бы». Вот такой он был, «серебряный век», стремительно становящийся железным.

Священник-профессор Александр Глаголев был, разумеется, консерватором, «охранителем». Так что же охранял этот «реакционер»? Он собрал всю свою невероятную эрудицию, вмещавшую всю событийность еврейской судьбы от древности до злободневной современности и (а он был одним из главных ученых-экспертов на процессе Бейлиса) представил суду свое заключение: «вопрос об употреблении евреями христианской крови» — навет.

В ту пору это было пострашнее, чем выйти навстречу погромной толпе. Но отец Александр — вышел.

Затем, когда в Городе и вокруг забушевала самая страшная в истории междуусобная война, отец Александр мог бы уехать за границу. Но он остался со своей страной, своей паствой, своими прихожанами — до конца. Окормляя тех в пору, когда христианство здесь становится уже даже не «катакомбным»… Христианством, его воплощением, становится сам отец Александр. Миссионер, проповедующий самому аду.

Где похоронен отец Александр, замученный в тех антикатакомбах, известно лишь предположительно. Но — удивителен сам тон воспоминаний о нем. От той же «Белой гвардии» до скромной, но также замечательной мемуаристики близких, опубликованной в самые последние годы. И — тон речей при открытии вышеупомянутой доски…

Сын своего отца отец Алексей Глаголев стал священником в пору, когда уже окончательно рушились миры. «Велик был год и страшен по рождеству Христову 1918, но 1919 был его страшнее» («Белая гвардия»). Но 1941 был и того страшнее.

Алексей Глаголев, рискуя жизнью, спасает евреев от Бабьего Яра. Спасает от смерти коммунистов, оставшихся в Городе. Молодых людей — от каторги в Третьем рейхе.

В Израиле он был объявлен «Праведником мира». Спасенные им коммунисты, хотя и не убили отца Алексея в знак благодарности, но обложили его чудовищными налогами.

С началом булгаковского «ренессанса» молодая «оттепельная» интеллигенция дружно бросилась к отцу Алексею со своими простодушными вопросами об отце Александре как о спутнике внезапно взошедшего писательского светила. Только теперь возникает вопрос: так все-таки, кто же чьим был спутником? Кто зажег тот огонь, который затем испепелял писателя?

Гениальная литература, или замечательная по своей архитектуре человеческая мысль — вещь великая. И все же, что может сравниться с подвигом человека, спасающего другого ценой своей жизни? Из киевских чудовищных вихрей и метелей истории наконец просияли — те отец и сын. Как-то даже неловко вспоминать в связи с ними еретиков-стригольников, советовавших: нет церкви, так ты просто погляди на небо.

…И вспомни при этом отца Александра и отца Алексея Глаголевых.