В ту пору действовали бесчисленные детские дома и приюты. Крупнейший из них, открытый в 1921 году, разместился на территории бывшей Дегтеревской богадельни на Лукьяновке; там содержали до 1200 воспитанников. Но само название этого заведения – “Ленинский городок”, сокращенно “Ленгородок” – уже выявляло настойчивую идейную направленность. Из детей с первых шагов начинали ковать человеческий материал для строительства социализма.

Такая “забота” не всем была по душе. И оттого оборванные фигурки, блуждающие по улицам, мелькающие на базарах или прикорнувшие в укромных уголках, продолжали оставаться прямо-таки приметой времени. Власть должна была принимать меры, так что создавались специальные инспектуры, велся порайонный учет. Городское руководство объявило о создании благотворительного Дома беспризорных на Жилянской, 43б. А в киевских трамваях расклеили не шибко грамотный агитплакат: “В пролетарській державі не може бути безпритульних дітей. Отже, всі на боротьбу з нею!”. Оставалось только догадываться – с чем же предлагалось бороться пассажирам?

Тем временем серьезные ученые из Этнографической комиссии Всеукраинской Академии наук справедливо посчитали, что сложившаяся на глазах “субкультура” беспризорных – особый камушек в мозаике современного фольклора, который нужно изучить и зафиксировать. Они посещали приюты, детприемники, милицейские отделения, общались с юными оборвышами в их “хазовках”. Некоторые материалы, подготовленные ими, были опубликованы киевской прессой 80 лет назад, в январе 1927 года.

Вот несколько “перлов”, собранных исследователем Борейко среди здешней пацанвы. Один из них описывает свой “рабочий день”: “Чуть утро я уж на базаре стараюсь что-нибудь стырить. Потом – когда подработаю, иду на Днепро купаца, покупался – иду обратно на Крешчатик колоть марочки (воровать носовые платки). Но не всегда удачно. Я помню, как наколол в штымпа марочку, но он как шухернулся да как саданул мне такую оплевуху, что у меня дня три была опухшая шчека…Когда настанет вечер, идем шпаной на хапок. После хапка все сбираем в кучу и делим поровну: папиросы, яблоки, канфеты, одним словом что нам попадалос то и боньдили. Потом, нашамавшися, ходим по улице и дражним прохожих. Потом 12-1 часов ночи идем кемать в яшчики на Владимерскую, там сторож не гнал нас, как другие… И так со дня в день”.

Другой приоткрывает секреты своего “ремесла”: “Утром встану, пойду я в булучную, подстрелю или наклипкую бубона (хлеба). Приду сюда ближе на Бисарабку, а бабы деревенские уже стоят с молоком, бутылки молока под боками. Я подойду, возьму на хапок бутылку, выпью с бубоном, а пустую бутылку ей принесу, то мне ничего не скажет, а если што скажет, тогда я ей такую штуку упорю: как нагнется баба до молока, то я ее с размаху как штурхну, то она торчмя летит через молоко”.

Третий, 12-летний пацан, делится сокровенным: “Я люблю урковать (воровать) и я люблю в стирки (карты) играть. Я люблю по тихой ходить (квартирные кражи). Я люблю на майдане (поезде) кататься. Я люблю с шмарами (проститутками) играться. И я люблю учица читат. И я люблю в мячики играт. Я хочу мелецанером быть – мелецанер может аристувать и долю берет”. А его сверстник мечтал: “Когда я виросту я б хотел бит начальник турмы и хотел бит назиратилим, самогон шукал би, потом я б хотел бит комуныстом, я б хотел самогон пит”. На вопрос сотрудника Академии, почему он хочет стать начальником тюрьмы, этот мальчик ответил: “А как же – коли я буду начальником, то выпущу свою маму, она парится теперь в допре за мошенство и самогон”…

Тогда, в начале 1927-го, Академии наук еще не принадлежало известное теперь здание научных институтов и музеев на углу нынешних улиц Хмельницкого и Владимирской. Вот совпадение: принадлежало оно… беспризорным. Первоначально дом проектировали для женской гимназии, но из-за мировой и гражданской войн он долго оставался недостроенным. В результате в самом центре города, рядом с Оперным театром, образовалась резиденция юных и взрослых бомжей, куда даже милиция поодиночке и без особой надобности не совалась; по городу ходили зловещие слухи о случайных прохожих, пропавших без вести в этих полуразрушенных стенах. Академик Сергей Ефремов записал в своем дневнике, что нередко беспризорники подстерегали тех, кто неосторожно проходил мимо их логова, затем кучей набрасывались, отбирали все, что возможно, и скрывались в руинах. Как-то ограбленная женщина поймала одного мальчишку. Собралась толпа. “Ты меня, тетенька, не бойся, – спокойно заявил женщине “малютка”. – Я бить тебя не буду. Вот только укушу разве разочек. А ведь знаешь – у меня сифилис”. Все пустились от него наутек…

Проблема оставалась актуальной и в начале тридцатых годов, когда вышел на экраны фильм о беспризорных “Путевка в жизнь” (к слову, “шкеты” любили ходить на эту киноленту из их собственной жизни, просачиваясь в кинозалы без билетов). Только в разгар сталинского тоталитаризма безнадзорную детвору убрали с глаз долой силами органов внутренних дел. Долгое время казалось, что эта общественная язва давно в прошлом. Увы, теперь, в начале XXI века, мы снова видим в Киеве предоставленных самим себе малышей, которые ютятся непонятно где, носят невесть что и питаются неизвестно чем…

 

Копеечка за “Дуб зеленый”

Нищенствуя по поездам и трамваям, беспризорные нередко старались разжалобить пассажиров тоскливыми песенками типа “Позабыт-позаброшен с молодых, юных лет…” Но у киевских шкетов была в репертуаре особая изюминка. Проходя по вагонам и собирая медяки, они выразительно декламировали бессмертный текст Пушкина “У лукоморья дуб зеленый…”. Другие поэтические произведения в “концертах” не звучали – только это.

Такую приверженность здешней шпаны к начальным строкам “Руслана и Людмилы” разъяснил Николай Носов – знаменитый детский писатель, автор “Незнайки”, уроженец Киева. Он вспоминал, как в школьные годы не смог вечером выбраться из города в Ирпень, где тогда жил, и заночевал на улице среди беспризорных. “В те времена фигура беспризорника, то есть одетого в невозможнейшие лохмотья, грязного, давно немытого и нечесаного мальчишки, потерявшего в годы войны родителей, была как бы неотъемлемой принадлежностью городского пейзажа”. Коля Носов обнаружил ночлег беспризорных недалеко от киевского вокзала. То был асфальтовый котел – здоровенная цилиндрическая емкость для разогрева асфальта, которая за ночь не успевала остыть. Заглянув на дно котла, Коля увидел, “что оно плотно уложено спящими беспризорниками. Они лежали, тесно прижавшись друг к дружке, словно сардельки, поджариваемые на сковородке, и спали таким крепким сном, на который способны только ребятишки их возраста”. Завязав знакомство с маленькими бомжами, Носов произвел на них сильное впечатление своей начитанностью. И вот как-то раз в одной “хазовке” на чердаке по Степановской (Старовокзальной) улице будущий писатель разучил с целой компанией беспризорных стихи о “лукоморье”, о тех местах, где “леший бродит, русалка на ветвях сидит…” А потом он не раз встречал в вагонах пригородных поездов своих “учеников”, которые истово декламировали пассажирам пушкинские строки, неизменно добавляя в конце: “Подайте копеечку на пропитание!”